Абрамович Ольга - Как Пух От Губ
Абрамович Ольга
КАК ПУХ ОТ ГУБ
(Из разговоров с Зельдовичем и Драгомощенко)
ОА - ... а давайте поговорим о театре, как философской категории. По
аналогии с бумажной архитектурой можно назвать предмет нашего разговора
бумажным театром. Александр, "что вы думаете о театре, как философской
категории"?
АЗ - Следует начинать с банальных вещей. Первая, очевидная: театр дает
возможность выйти за пределы собственной биографии и прожить еще что-то.
Ты попадаешь в ауру актера и оказываешься "здесь и сейчас". Это
очевидно. Менее очевидно то, что театр таким образом создает возможность
манипулировать жизнью, перемещаясь по оси, где на одном полюсе --
"натуральность", а на другом -- "бумажность". Вы помните эти детские
домашние перекладочные театры, вырезанные картонные фигурки?..-- это же
очаровательно. Бумажный театр -- это предельная улыбка, то есть, когда
мы высасываем из жизни плоть, высасываем тяжесть и оставляем тени. Но
осязаемые тени. Когда жизнь делается равновозможной настолько, что
становится слышно...
АД - "Моря Балтийского шум. Тихая поступь ветров./ Но не откроет мне
дверь насурмленная Маша..."
АЗ - Ну, понимаете, чем больше возможностей, чем меньше детерминизма
-- тем легче. Все легче, легче, все бумажней... почти как пух от губ. И
тогда у зрителя тоже возникает возможность вернуться назад к собственной
жизни и тоже начать ее как жвачку растягивать по какой-то оси:
"натуральность" и прелестная "игра", "искусственность". В этом есть,
конечно, и психотерапия но и -- магия, и вот эта "резинка". То есть,
театр дает возможность нам вообразить, что мы сами играем с собственной
жизнью. А когда мы играем, мы делаемся многократно свободнее. Потому что
отношение к миру, как к предмету игры, гуманистично и свободно, оно
лишено какой бы то ни было агрессии и при этом вызволяет нас из
иллюзорной детерминированности.
АД - Где-то, кажется в предисловии к "Поэтике грезы" Башляр замечает,
что значение поэтического образа -- точнее, его этоса -- в том, что он
открывает язык будущему. В какой-то мере это возможно отнести и к
"театру": значимость последнего, скажем так, возможно заключается в том,
что он открывает воображение будущему. Или "иной природе" времени.
АЗ - Я вспоминаю репетиции Васильева... Играли какие-то куски, потом
наступали долгие паузы, заполненные перестановкой декораций... или же
были паузы, потому что там планировались вставки балета; или просто
выходили покурить, а потом опять все начиналось. То есть, время жило
необычайно разнообразно. Обычно в спектаклях, которые нам показывают,
время живет одинаковым образом. А в этих прогонах, в этой целодневной
жизни, которая там проходила, в которую вплетались еще какие-то интриги
отношений между его участниками, между наблюдателями время текло
предельно пестро. То замедляясь, то ускоряясь. И это было хорошо, потому
что, конечно же, на самом деле все это происходило отчасти случайно,
отчасти импровизационно, но отчасти и намеренно. Это была возможность
жонглировать временной "плотностью" -- или натуральностью как бы --
происходящего. И вот в этом воздухе, в этом объеме и заключалось на
самом деле очарование. Почему, скажем, я никогда больше не ходил на
спектакль "Серсо", который потом был выпущен на люди...
АД - (глядя в окно) Послушай, кто убил это дерево?
АЗ - Вот это?...
(за окном дерево)
АД - Да, это Москва... Ты же знаешь, Ленинград -- деревня. Ну, может
быть, каменная деревня. А деревня это жупел. И люди тоже себя ощущают
каменно.
