Аксенов Василий - Московская Сага 2
ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ
МОСКОВСКАЯ САГА (КНИГА ВТОРАЯ)
ВОЙНА И ТЮРЬМА
Для человеческого ума непонятна
Абсолютная непрерывность движения.
Лев Толстой. «Война и мир»
Предваряя повествование эпиграфом, писатель иной раз через пару
страниц полностью о нем забывает. В таких случаях цитата, подвешенная над
входом в роман, перестает бросать свет внутрь, а остается лишь в роли латунной
бляшки, некоего жетона, удостоверяющего писательскую интеллигентность,
принадлежность к клубу мыслителей. Потом в конце концов и эта роль
утрачивается, и, если читатель по завершении книги удосужится заглянуть в
начало, эпиграф может предстать перед ним смехотворным довеском вроде фигурки
ягуара, приваренной к дряхлому «Москвичу». Высказывая эти соображения, мы
понимаем, что и сами себя ставим под удар критика из враждебной литературной
группы. Подцепит такой злопыхатель наш шикарный толстовский эпиграф и тут же
оскалится – вот это, мол, как раз и есть ягуар на заезженной колымаге! Предвидя
такой эпизод в литературной борьбе, мы должны сразу его опровергнуть, сходу и
без ложной скромности заявив, что у нас, в нашей многолетней беллетристической
практике, всегда были основания гордиться гармонической связью между нашими
эпиграфами и последующим текстом.
Во-первых, мы эпиграфами никогда не злоупотребляем, а во-вторых,
никогда не использовали их для орнамента, и если уж когда-либо прибегали к
смутным народным мудростям вроде «В Рязани грибы с глазами, их едят, а они
глядят», то с единственной лишь целью дальнейшего усиления художественной
смуты. Вот так и тот наш, там, позади, только что оставленный эпиграф, вот
эта-то, ну, чеканки самого Льва Николаевича идея о непостижимости «абсолютной
непрерывности движения» взята нами не только для приобщения к стаду «великих
медведиц» (как бы тут все-таки не слукавить), но и, главным образом, для того,
чтобы начать наш путь через вторую мировую войну. Эпиграф этот для нас будет
чем-то сродни яснополянской кафельной печке, от которой и намерены танцевать,
развивая, а порой и дерзновенно опровергая, большую тупиковую мысль
национального гения. Отправимся же далее по направлению к войне, в которой
среди большого числа страждущих миллионов обнаружим лица и наших любимых членов
семьи профессора Градова. Вклад их в громоподобный развал времен не так уж мал,
если держаться точки зрения Л.Н.Толстого, сказавшего, что «сумма людских
произволов сделала и революцию, и Наполеона, и только сумма этих произволов
терпела их и уничтожила».
Следовательно, и старый врач Б.Н. Градов, и его жена Мэри, столь
любившая Шопена и Брамса, и их домработница Агаша, и даже участковый
уполномоченный Слабопетуховский в гигантском пандемониуме человеческих
произволов влияли на ход истории не хуже де Голля, Черчилля, Рузвельта,
Гитлера, Сталина, императора Хирохито и Муссолини. Перечитывая недавно «Войну и
мир» – впервые, должен признаться, с детских лет и вовсе не в связи с началом
«Войны и тюрьмы», а для чистого читательского удовлетворения, – мы столкнулись
с рядом толстовских рассуждений о загадках истории, которые порой радостно
умиляют нас сходством с нашими собственными, но порой и ставят нас в тупик.
Отрицая роль великих людей в исторических поворотах, Лев Николаевич
приводит несколько примеров из практической жизни. Вот, говорит он, когда
стрелка часов приближается к десяти, в соседней церкви начинается благовест, но
из этого, однако, не значит, «что положение стрелки есть причина движения
колоколов». Как же
