Аксенов Василий - Затоваренная Бочкотара
ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ
ЗАТОВАРЕННАЯ БОЧКОТАРА
Повесть с преувеличениями и сновидениями
Затоварилась бочкотара, зацвела желтым
цветком, затарилась, затюрилась и с места
стронулась.
Из газет.
В палисаднике под вечер скопление пчел, жужжание, деловые перелеты с
георгина на подсолнух, с табака на резеду, инспекция комнатных левкоев и
желтофиолей в открытых окнах; труды, труды в горячем воздухе районного
центра.
Вторжение наглых инородцев, жирных навозных мух, пресыщенных мусорной
кучей.
Ломкий, как танго, полет на исходе жизни - темнокрылая бабочка -
адмирал, почти барон Врангель.
На улице, за палисадником, все еще оседает пыль от прошедшего полчаса
назад грузовика.
Хозяин - потомственный рабочий пенсионного возраста, тихо и уютно
сидящий на скамейке с цигаркою в желтых, трудно зажатых пальцах,
рассказывает приятелю, почти двойнику, о художествах сына:
- Я совсем атрофировал к нему отцовское отношение. Мы, Телескоповы,
сам знаешь, Петр Ильич, по механической части, в лабораторных цехах, слуги
индустрии. В четырех коленах, Петр Ильич, как знаешь. Сюда, к идиотизму
сельской жизни, возвращаемся на заслуженный отдых, лишь только когда соль
в коленах снижает квалификацию, как и вы, Петр Ильич. А он, Владимир, мой
старшой, после армии цыганил неизвестно где почти полную семилетку,
вернулся в Питер в совершенно отрицательном виде, голая пьянь, возмущенные
глаза. Устроил я его в цех. Талант телескоповский, руки телескоповские,
наша, телескоповская голова, льняная и легкая. Глаз стал совершенно
художественный, У меня, Петр Ильич, сердце пело, когда мы с Владимиром
вместе возвращались с завода, да эх... все опять процыганил... И в кого,
сам не пойму. К отцу на пенсионные хлеба прикатил, стыд и позор... зов
земли, говорит, родина предков...
- Работает где, ай так шабашит? - спрашивает Петр Ильич.
- Третьего дня в сельпо оформился шофером, стыд и позор. Так с того
дня у Симки и сидит в закутке, нарядов нет, не просыхает...
- А в Китае-то, слыхал, что делается? - переключает разговор Петр
Ильич. - Хунвэйбины фулиганят.
В это время Владимир Телескопов действительно сидит в закутке у
буфетчицы Симы, вопевой вдовы. Он сидит на опасно скрипучем ящике из-под
мыла, хотя мог бы себе выбрать сиденье понадежней. Вместе с новым дружком,
моряком-черноморцем Глебом Шустиковым, он угощается мандариновой
настойкой. На розовой пластмассовой занавеске отчетливо видны их тени и
тени стаканчиков с мандариновым огоньком внутри. Профиль Шустикова Глеба
чеканен, портретно-плакатен, видно сразу, что будет человек командиром,
тогда как профиль Владимира вихраст, курнос, ненадежен. Он покачивается,
склоняется к стаканчику, отстраняется от него.
Сима считает у стойки выручку, слышит за спиной косоротые откровения
своего избранника.
- ...и он зовет меня, директор-падло, к себе на завод, а я ему
говорю, я пьяный, а он мне говорит, я тебя в наш медпункт отведу, там тебя
доведут до нормы, а какая у меня квалификация, этого я тебе, Глеб, не
скажу...
- Володька, кончай зенки наливать, - говорит Сима. - Завтра повезешь
тару на станцию.
Она отдергивает занавеску и смотрит, улыбаясь, на парней,
потягивается своим большим, сладким своим телом.
- Скопилась у меня бочкотара, мальчики, - говорит она томно,
многосмысленно, туманно, - скопилась, затоварилась, зацвела желтым
цветком... как в газетах пишут...
- Что ж, Серафима Игнатьевна, будьте крепко здоровы, - говорит
Шустиков Глеб, пружинисто вставая, поправляя обмундирование, - Завтра
