Алешковский Юз - Карусель
Юз Алешковский
Карусель
Памяти Дода
Дорогие мои!
Конечно же я получил после вызова три ваших письма. Но как я мог
ответить хотя бы на первое, если я даже не знал, что теперь будет? Ведь
могло быть все, вплоть до самого худшего: митинг, я признаю себя
инакомыслящим, дети летят с хороших работ, Света и Витя - из пионерских
организаций, будь они, между нами, прокляты, ибо внукам от них нет покоя.
Одним словом (я буду писать убористо), вы не знаете, что такое цеховой
митинг. Это - нечто среднее между одночасовой забастовкой и сталинским
погромом. С одной стороны, все рады, что никто не работает и за это платят,
а с другой - громят меня одного как еврея плюс сиониста, хотя я
замечательный карусельщик. Не знаю, есть ли такие карусельщики у Форда.
Так вот, меня громят, я чистосердечно признаюсь, что вы у меня за
границей, что я получил вызов и не сообщил об этом куда следует сам, как
будто они сами этого не знали.
Я признаюсь, что все эти годы, прикидываясь замечательным карусельщиком
и орденоносцем, вынашивал планы удара ножом в спину Родины и, не мигнув
глазом, получал тринадцатую зарплату. Они выступали бы один за другим, лишь
бы не работать и клеймить замечательного карусельщика, и я один был бы
виноват во всем буквально, я не преувеличиваю - во всем. Ливан и Камбоджа, и
на заводе полный бардак, и заплесневелая технология, и руки прочь от
Эфиопии, и за взятки дают жилплощадь, и нет масла и мяса, и вредительская
колбаса только по праздникам, и Пиночет, и где туалетная бумага, и многое
другое.
Если бы, клянусь вам, это не был митинг протеста, то я подумал бы, что
это небольшая революция против Брежнева и политбюро. Слава богу, не в смысле
революции, а что митинга такого не было. Не знаю, пережил бы я его без
инфаркта. Ведь увезли же старого инженера Гойхмана прямо с трибуны митинга в
городскую больницу с обширным инфарктом, когда он подал? Увезли! Разрешение
ему пришло в ту же больницу, но Гойхман из нее уже не вышел. Было поздно.
А куда я брошу письмо в Америку? В ящик? Вы наивные люди! Из Москвы оно
еще, может быть, дошло бы до вас, но из нашего сраного, то есть говенного,
города такие письма приходят исключительно в областное КГБ - и тогда
начинается. Тогда начинается то, чего я сам своею рукою начать не могу. Все
моментально пойдет прахом, а дети полетят с работы. Я не сошел с ума от
страха. У нас уже было несколько таких случаев.
Я одного в связи со всем этим не понимаю, дорогие. Я не понимаю, почему
им кажется, что я, мои дети, моя жена и другие евреи сидим у них как щучья
кость в горле, но вынуть ее из горла, то есть не пить из нас кровь за одно
только желание уехать, они одновременно не хотят. Не понимаю. Но так я
никогда не кончу. Поэтому буду писать убористо.
Честно говоря, ни я лично, ни Вера подавать никогда не хотели. Трудно,
очень трудно было, прожив в нашем говенном, то есть сраном, городе с одним
заводом, двумя отделами КГБ, двадцатью милициями, универсамом "Полет", где
на полках не мясо, масло и рыба, а только тот ночевал на прилавках, чем нас
делали и чем продолжают делать детей жители нашего города, несмотря на
отсутствие продуктов. Трудно было, повторяю, думать о снятии с места в таком
очень пожилом возрасте. Тем более по телевизору чуть ли не каждый день
показывают пенсионеров из Нью-Йорка, Лондона и Парижа с трагедией старости,
ночевкой на бульварах, под мостами и как их вышвыривают из квартир на голый
тротуар.
Вере я даже не показал вызов. Письма ваши тоже от нее скр
