Андреев Леонид - Впечатления
Андреев Леонид
ВПЕЧАТЛЕНИЯ
1*
Недавно я перечитывал Глеба Успенского, смеялся и грустил и с радостью
преклонялся пред благородством и чистотой души этого человека, в страданиях
искавшего но всей широкой России давно затмившейся правды и давно обороненной
совести. Ожили перед моими глазами мертвые черные строчки и буквы; то были
частицы его страдающей души, а все вместе сверстанные, сброшюрованные и
пущенные на рынок, они составляли все то, что он отнял у себя и отдал нам -
его светлый разум. Отданный той же с болью любимой родине, он продолжает
творить свою благотворную работу. Но где же он сам, этот страдалец за чужие
грехи, этот всеми нами любимый и чтимый Глеб Успенский? Что говорят о нем, о
его здоровье, о его жизни? Какова бы ни была, она дорога ведь нам. И стыдно
мне стало за себя и за всех нас, когда ответом на все эти вопросы явилось
тупое и дикое: не знаем. Где он - не знаем; какова его жизнь - не знаем,
потому что об этом не говорят и не пишут. Да жив ли он, наконец? - этот вопрос
был как-то предложен мне одним интеллигентом, пораженным безмолвием могилы,
окутавшим дорогое имя. Но, подумав, искушенный опытом, российский интеллигент
сам же и ответил: вероятно, жив, потому что иначе о нем говорили бы много,
горячо, хорошо и с любовью.
2.
Замедляется темп рабочей жизни, и Москва начинает переходить к отдыху и
веселью!
Готово к принятию своих гостей и Девичье поле. Выстроились рядами балаганы
и другие маленькие храмики народно-детского искусства, где попискивает
неунывающий Петрушка.
Дальше на наружной галерее большого балагана дает образчики скрытых в нем
наслаждений традиционный клоун. У него длинные воротнички, намазанное мелом
лицо и красный от мороза нос. Старые, но вечно новые остроты по поводу рыжих,
кривых и тетки Пелагеи. Немного соли, но публика довольна, повторяет остроты и
смеется: быть может, ей приятно именно то, что и прошлый год она слышала то
же, и то же услышит в будущем. Смешно и то, что в толпе действительно
находится именно рыжий, по-видимому, прасол или мелкий торговец. Он отходит от
балагана, а зрители провожают его добродушно-насмешливыми взглядами, и один,
немного хмельной, даже подмигивает. Но рыжий серьезен и мрачен - сколько уж он
слышал острот и шуток над своей несчастной шевелюрой!
Но вот, с другого конца поля, где грохочут на "французской горе" небольшие
платформочки, доносится громкий, настойчиво зовущий звон колокола. Толпа
бросает клоуна и устремляется на звон. Иду и я. Налево тесно стоят палатки с
подсолнухами, орехами и сластями. В стороне сбитенщик наливает желтоватой
горячей водицей стакан. Он так липок и грязен, что палец прилипает к нему, как
притянутый магнитом, но пьющие, видимо, не брезгливы.
Направо под веселые звуки гармонии, скрипки и бубна кружится карусель.
Подхожу ближе и невольно останавливаюсь, очарованный милой картинкой. Я уже
раньше заметил целый выводок приютских ребятишек самого юного возраста-от
шести до 10-11 лет. Мальчики в темно-серых поддевках, наушниках и больших
картузах, из-под которых едва виднеются бледные, несмотря на мороз, личики;
девочки закутаны платками. Точно цыплята, они двигаются за какой-то дамой и
дядькой, но, как цыплята, дисциплинированные, скромные, идущие парочками и за
ручку. Одного совсем маленького человечка дядька несет на руках.
Теперь все эти человечки кружатся на карусели, мальчики на деревянных
конях, а девочки в люльках. Какие потешные лица, какие позы! Девочки улыбаются
и смотрят по сторона
