Астафьев Виктор Петрович - Дым Над Избой
Виктор Астафьев
Дым над избой
Начало неоконченного рассказа
Всё и все, кого любим мы, есть наша мука.
(И. Бунин, "Жизнь Арсеньева")
Глушь вокруг. Угнетающая и тяжкая еще и оттого, что места, по которым
мы ехали, были совсем не глухие, пространствен- ные были места, низкие,
болотистые, с пятнышками задичавших полей, окаймленных еловыми перелесками,
далее, по-за речкой, переходящими уже в боровые леса, у берегов забитые
густым разнолесьем и непролазной чащей - волчатником, калиной, черноталом и
смородинником.
Боры, отчеркнутые белесым небом, недоступно темнели вдали, вознося над
собой знамением или предостерегающим криком головные, самые высокие дерева;
толпящиеся у реки и возле родников-кипунов кусты и чапыжник вяло желтели
еще кое-где, но шум листопада уже кончился, шумело уж больше понизу, не
поверху, и в песчаных омутках кипунов и речек распластывался лист,
расклеенный по дну, а по закрайкам логушек, где меньше было течение,
колючками в одну сторону лежала рыжая хвоя, и по ней искрами стреляли яркие
водяные жучки и козявки.
Стояла та уже беспредельная тишь глубокой осени, от которой и сердце
человеческое тоже стихает, думается о чем-нибудь вечном, несуетном и
хочется ехать, ехать, ехать или идти, идти, идти и услышать уже явственно
тот печальный и одинокий голос, который зовет тебя, зовет, но не услышишь
его, не настигнешь, потому что голос этот внутри тебя самого, потому что
голос этот есть грусть твоей души, ее сладкая печаль и тоска о прекрасном,
которое и тебе и всем людям, жившим до тебя, кажется утаившейся в этих
безгласных, в самих в себе спрятавшихся лесах, в этой угасающей осени.
Что ты все ждешь, человек, что все путаешься, путаешься и никак не
найдешь себя? Или без этой вечной тоски, без этой скорби ты и человеком не
был бы? Может, и воистину были у тебя когда-то крылья, и ты каждую осень
птицею улетал в неведомые нам, сказочные края, и память, передавшаяся нам и
растворившаяся в крови, тревожит и зовет нас, зовет все в те же сроки, в те
же нам недоступные земли и, не умея достичь их, мы ищем чудесную беззимнюю
землю с кисельными берегами и молочными реками в наших лесах, в наших селах
и полях?..
Но сказки нету, даже той маленькой сказки, которая породила нас и
истомила душу мечтой о неведомом, не стало.
Второй день мы с товарищами едем на оседланных лошадях по кинутой
земле, по зарастающим дорогам, по улицам уснувших деревень. Мы едем к
отставному полковнику, который остался где-то в пустой деревушке Осередышек
и переселяться не хочет. Не подчиняется. Военный человек, хотя и отставной,
но полковник и не подчиняется!..
- Дурак! - сказал о нем зампредрика Валентин Афанасьевич Мутовкин, а
еще мой фронтовой товарищ, пригласивший меня в этот северный болотный край
поесть клюквы и "закусить" настоящим пивом, если брюхо солдатское не сдало,
то и новым сортом вина "самогнали". Этому вот Вальке Мутовкину, моему
товарищу, обремененному крупной районной должностью, и поручено было
съездить к отставному полковнику и провести с ним "индивидуальную работу".
Валька повез меня сначала на газике, потом мы ехали на подводе, теперь вот
верхом, и я приучал себя к мысли, что одиннадцатого, то есть пешеходного
номера нам не миновать.
- Дурак! Сивый дурак!.. - сколько уж раз за дорогу повторил Валька, и
я не удержался, рассказал ему о том, что в нашем городе по пристани ходит
летом мальчик в беретке, больной мальчик, он гудит пароходам и подбирает на
перроне мусор. Как-то девица туристическог
