Астафьев Виктор Петрович - Конь С Розовой Гривой
Виктор Астафьев
Конь с розовой гривой
Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что
левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела
сходить с ними.
- Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже
продам и куплю тебе пряник.
- Конем, баба?
- Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он
белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый,
глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла
таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но
пряник - совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху,
бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея
от ужаса - потерял, - хвататься за рубаху и со счастьем
убеждаться - тут он, тут конь-огонь!
С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята
левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить
дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом
откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому
Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по
которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или
Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой
Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и
сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую
сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать -
я точно не помню, - Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем
доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир
горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не
только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к
бабушке забегала тетка Васеня - жена дяди Левонтия, запыхавшаяся,
загнанная, с зажатыми в горсти рублями.
- Кума! - испуганно-радостным голосом восклицала она. -
Долг-от я принесла! - И Тут же кидалась прочь из избы, взметнув
юбкою вихрь.
- Да стой ты, чумовая! - окликала ее бабушка. - Сосчитать
ведь надо.
Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала
деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый
рвануть, как только приотпустят вожжи.
Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый
рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из
на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как
весь этот состоял, кажется, из десятки. Но и при такой
малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль,
когда и на целый трояк.
- Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! -
напускалась бабушка на соседку. - Мне рупь, другому рупь! Что же
это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и
укатывалась.
- Передала ведь!
Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия,
который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя
руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской
глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало
смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами - ни забор,
ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не
было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас,
натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал
зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в
плаваниях, - он когда-то был моряком.
Приплыл по акияну
Из Африки матрос,
Малютку облизьяну
Он в я
