Астафьев Виктор Петрович - Мелодия Чайковского
Астафьев Виктор Петрович
Мелодия Чайковского
Почти неделю тянули ветры над землей Центральной Украины, стелило полог
мокрого снега. Промокло всё, промокли все. В окопах, на огневых позициях, даже
в солдатских ячейках и ровиках чавкает под обувью, ботинки вязнут в грязи,
сознание вязнет и тускнеет в пространстве, заполненном зябкой, беспросветной
мглой.
Я сижу на телефоне, две трубки виснут у меня по ушам на петлях, сделанных
из бинта. Подвески мокры, телефонные трубки липнут к рукам, то и дело прочищаю
клапан рукавом мокрой шинели, в мембране отсыревает порошок, его заедает, он
не входит в гнездышко телефонной пазухи.
У меня прохудились ботинки, подошва на одном вовсе отстала. Я подвязал ее
телефонным проводом. Ноги стынут, а когда стынут ноги, стынет все, весь ты
насквозь смят, раздавлен, повержен холодом.
Меня бьет кашель, течет из носа, рукавом грязной шинели я растер под носом
верхнюю губу до ожога. Усов у меня еще нет, еще не растут, палит, будто
перцем, подносье и нос. Меня знобит, чувствую температуру, матерюсь по
телефону с дежурными на батареях.
Пришел командир дивизиона, послушал, поморщился, посмотрел на мои обутки,
влипшие в грязь ячейки, что вкопана в бок траншеи.
- Чего ж обувь-то не починишь?
- Некогда. И дратва не держится. Сопрела основа, подметки кожимитовые
растащились и растрепались.
- Ну надо ж как-то выходить из положения...
Он уже звонил в тыл, ругался, просил хотя бы несколько пар обуви.
Отказали. Скоро переобмундирование, сказали, выдадут всем и все новое.
- Как-то надо выходить из положения... - повторяет дивизионный в
пространство, как бы и не мне вовсе, но так, чтобы я слышал и разумел, что к
чему.
"Выходить из положения" - значит снимать обувь с мертвых. Преодолевая
страх и отвращение, я уже проделал это, снял поношенные кирзовые сапоги с
какого-то бедолаги лейтенанта, полегшего со взводом на склоне ничем не
приметного холма с выгоревшей сивой травой. И хотя портянки я намотал и
засунул в сапоги свои, моими ногами согретые, у меня сразу же начали стынуть
ноги. Стыли они как-то отдаленно, словно бы отделены были от меня какой-то
мною доселе не изведанной, но ясно ощутимой всем моим существом, молчаливой,
хладной истомой. Мне показалось, помстилось, что это и есть земляной холод,
его всепроникающее, неслышное, обволакивающее дыхание.
Я поскорее сменял те сапоги на ботинки. Они были уже крепко проношены, их
полукирзовые-полупарусиновые "щеки" прорезало шнурками, пузырями раздувшиеся
переда из свиной кожи не держали сырости, и вот словно бы пережженные, из
пробки сделанные кожимитовые подметки изломались.
Иду на врага почти босиком по вязкой украинской грязи, и я не один, много
нас таких идет, топает, тащится по позднеосенним хлябям вперед, на запад. В
одном освобожденном нами селе вослед нам вздохнула женщина: "Боже! Боже, опять
пленных ведут". Скоро переобмундирование. Зимнее. Ни в коем случае не надо
брать полушубок и валенки. Полушубок за месяц-два так забьет вшами, что брось
его на снег - и он зашевелится, поползет, в валенках протащись версту-две по
пахоте - и вылезешь из них. Я видел дырки в размякшей пахоте, заполненные
водой и темной жижей, это вновь прибывший пехотный полк вышагнул из валенок и
рванул к шоссе босиком.
Трупы недавнего отступления разъездило, размяло и растащило по булыжнику,
покрытому серой жижей в разноцветных разводах нефти и бензина, вылившегося из
подбитых танков и машин.
Вот здесь-то пехота и переобулась. Обувь и портянки, как п
