Биленкин Дмитрий Александрович - Проба Личности
Дмитрий Биленкин
Проба личности
Внимание Поспелова привлекли голоса за дверью. Он приостановился.
Вечера в интернате не отличались тишиной, дело было не в шуме, который
доносился из кабинета истории, даже не в том, что ребята, похоже, занялись
там чем-то скрытым от глаз учителя. На это они имели полное право. Кому,
однако, мог принадлежать фальцетом срывающийся, явно старческий и, судя по
интонациям, перепуганный голос?
- Помилосердствуйте... Все пакостные наветы недругов моих, клевещущая
злоба завистников...
Что за странная лексика! Впрочем, это кабинет истории, там все может
быть...
- Нет, Фаддей Бенедиктович, - послышалось за дверью. - Вы, пожалуйста,
ответьте на наш вопрос.
Фаддей Бенедиктович? Поспелов сдвинул брови. Какое необычное имя! И
почему-то знакомое. Фаддей... Бенедиктович... "Так это же Булгарин! -
ахнул Поспелов. - Девятнадцатый век, Пушкин, травля, доносы... Ничего не
понимаю!"
Уже давно вид закрытых ребятами дверей не мог навести педагога на мысль
о чем-то дурном, но так же точно в подобной ситуации и педагог не был для
ребят нежеланным гостем. Без долгих размышлений Поспелов толкнул дверь и,
войдя в помещение, тихонько притворил ее за собой.
Семеро мальчиков и девочек не заметили его бесшумного появления. Они
были так увлечены своим занятием, что отвлечь их, чего доброго, не смогло
бы и нашествие инопланетян. Слова вопроса, с которыми Поспелов хотел к ним
обратиться, остались непроизнесенными. И немудрено! Там, где он очутился,
был самый обычный, погруженный в полумрак школьный кабинет, в котором
сидели столь же несомненные, хорошо знакомые учителю подростки двадцать
первого века, - голоногие, голорукие, весьма взволнованные и привычно
сдержанные. Но такой же несомненной, такой же подлинной была смежная
реальность - уставленная громоздкой мебелью, как бы продолжавшая аудиторию
комната, изразцовое чело печи в простенке, конторка с впопыхах брошенным
поверх рукописи гусиным пером, шкаф с темными корешками книг на полках,
узкое и высокое окно, в которое падал хмурый свет дня, явно
петербургского, потому что над крышами вдали восставал шпиль
Петропавловки. И ничто материальное не отделяло эту комнату от
действительности двадцать первого века: просто в двух шагах от ребят
акмолитовое покрытие пола кончалось, как обрезанное ножом, и сразу
начинался навощенный паркет. Вот только свет из окна, озарявший фигуру у
конторки, не проникал за черту, хотя в воздухе ему не было никакой видимой
преграды.
Но не эта реальность состыковки двух эпох поразила учителя. Будучи
физиком, он прекрасно понимал, что все находящееся там, за чертой, столь
зримое и очевидное, на деле было произведением фантоматики, неотличимой от
настоящего моделью прошлого, сотканной компьютером голограммой. Парадокс,
обратный тому, который возникает при быстром мелькании спиц в колесе: там
грубая сталь, оставаясь веществом, расплывается в призрак; здесь
призрачное ничто превращалось для взгляда в самую что ни на есть подлинную
и телесную материю. Туда, в девятнадцатый век, можно было даже шагнуть,
потрогать предметы, но лишь затем, чтобы убедиться в мнимости и этой
конторки, и этого массивного, с завитушками шкафа, и этих резных кресел,
столь же проницаемых для взмаха руки, как самая обычная тень. И в том, что
среди всей этой иллюзорной обстановки находился прилизанный, с лоснящимся
от пота лицам Фаддей Бенедиктович Булгарин (Видок Фиглярин, по нелестной
аттестации современников), тоже не было ничего исключител
