Биленкин Дмитрий Александрович - Зажги Свет В Доме Своем
Дмитрий Биленкин
Зажги свет в доме своем
Если вы одни в пустыне и на много километров вокруг нет даже тени, а
кто-то вдруг окликает вас сзади, то...
То в этом нет ничего из ряда вон выходящего.
Лавров оглянулся. Никого и ничего вокруг, само собой разумеется, не
было. В бурых складках земли там и сям проступали изломы каменных гряд,
издали похожие на кости и гребни полупогребенных чудовищ. Над всем застыло
жгучее солнце, чей свет остекленел в неподвижности, и только
посвистывающий ветер казался живым, более живым, чем точкой замерший средь
блеклого неба орел, а может быть, ястреб. Ни души, словно и нет
человечества. Но такое одиночество стоит многолюдья, ибо когда вот так
долго стоишь на вершине и всматриваешься, то начинает казаться, что и на
тебя кто-то смотрит, кто-то, перед кем ты как на ладони. Ничего пугающего,
однако испытываешь невольный и благоговейный трепет, как будто ты
одновременно мал и велик, беспредельно свободен и предопределен в своих
действиях. В таком состоянии можно услышать в себе окликающий голос, целую
фразу, только уже мало кто в наши дни примет это за откровение свыше. Не
та психология! И Лавров, спокойно оглянувшись, тут же забыл о шалостях
своего воображения.
Он любил пустыню, любил свою в ней работу и такое вот одиночество.
Разумеется, пройти десять-двадцать километров под палящим солнцем, пройти,
работая, с тяжелеющим рюкзаком, занятие не из самых приятных и легких.
Зато все остальное! Кто может знать, как это бывает, если не испытал сам?
Рано поутру в маршрут увозит машина, подпрыгивая, мчит без всякой дороги к
дальним лазоревым кряжам, в кузове снуют мягкие спозаранку лучи солнца, в
щели тента упруго, молодо, лихо засвистывает ветер, впереди день, которому
ты полный хозяин, места, где не скоро пройдет кто другой, и это тоже-твое.
Вот уже тормозит машина, пока это не твой черед. Другой с видом бывалого
десантника переваливает через борт, подтягивает амуницию, с улыбкой машет
рукой; машина трогается, он умаляется в точку, его поглощает пустыня. Так
поочередно все исчезают вдали, рассеиваются, как зерна из колоса, наконец
и ты перемахиваешь через борт, теперь даль затягивает машину, а ты
смотришь ей вслед. Все, за горизонтом истаяло облачко пыли, с этой минуты
все зависит лишь от тебя, весь день будет солнце и ветер, зной и пыль под
ногами, пологие горы вокруг, дряхлый камень земных слоев, в которых
запечатлены сотни миллионов лет земной истории; все необъятное, что было
задолго до человека. И ты бредешь по стертым иероглифам земли, по дну
иссохших морей, по лаве потухших вулканов, по толщам, которые хранят в
себе отпечатки лап динозавров. Полно, да было ли это? Было, так же
несомненно, как рифленый отпечаток твоих ботинок в пыли, как хруст жестких
колючек под ними. И так же тогда палило солнце, так же дул ветер, и так
же, как вот сейчас, ничей взгляд не смог бы сыскать человека. В какой же
ты эре, какое миллионолетие вокруг? В руке увесистый геологический
молоток, взгляд скользит по слоям пород, как по строчкам шифра, и едкий
пот высыхает под ветром, и карандаш послушно корябает по бумаге полевого
блокнота: "Образец N_17. Песчаник среднезернистый, грубоокатанный,
ожелезненный, с прожилками кальцита..." И пальцы привычно заворачивают
образец в шуршащую крафтбумагу, все буднично и безмятежно в этой
каждодневной работе.
А вокруг ширь времени и даль пространства. Нигде больше нет такого
простора!
Так Лавров чувствовал свою работу, так ею жил. Может быть, поэтом
