Бородин Леонид - Выйти В Небо
Леонид Бородин
Выйти в небо
Небо... Что же оно такое, в конце
концов, это многоцветное, неосязаемое марево, куда человеку нет
доступа без придумки? А потом, когда с придумкой побываешь там,
когда испытаешь движение и познаешь скорость, когда с движением и
скоростью почувствуешь чудную, нематерьяльную плоть неба, ее
сопротивление твоему вторжению и попустительство одновременно,
когда вживешься и докажешь себя, опять же исключительно с помощью
придумки, которая зовется самолетом, тогда уже и не думаешь о
том, что вовсе не ты "сам летишь", а особым образом
организованная железка оказывается более органична небесной
пустоте, чем ты, человек, ею всего лишь управляющий. А вне
"железки" чужд и противоестествен и мгновенно смертен. Но так
думать нельзя и не надо. Обманное чувство хозяина или, по меньшей
мере, соправителя, оно -- правильная радость, из которой, как из
почвы, взрастают спокойствие и уверенность, и тогда начинается
работа... А работа -- это уже понятно, привычно. Это как у всех
людей во всех земных и неземных стихиях, где случается и
приходится свершать работу. В море, положим...
Однако ж разница. Отошел от берега на сто метров, и близость
берега еще страхует. Но сто метров вверх -- это еще не небо, но
уже и не земля, и надо уходить прочь, потому что небо -- это то,
что выше, а меж небом и землей пространство взаимной ревности,
потому не балуй и не расслабляйся.
Теперь надо вспомнить, где это было... Легко сказать --
вспомнить! В догоревшем костре, когда уже и угольков нет, вдруг
что-то запоздало воспламенится, высветится в темноте на мгновение
и медленно увянет. Памяти нет, такая вот болезнь предсмертная.
Остались только судороги памяти. Иногда удается их спровоцировать
напряжением, и тогда рваный клочок жизни высветится вдруг во всех
деталях и пустяках, и хорошо, если в нем не окажется дурного или
стыдного, потому что клочок-то рваный, ни причин, ни следствий --
одна картинка... То-то настрадаешься...
Но надо вспомнить...
Свой последний побег в небо Федор Сергеевич обдумывал и
готовил долго, и как только начал готовить, все время боялся не
успеть, потому что жизнь уже была не в нем, а только рядышком, он
будто бы даже мог наблюдать за ее неспешным, но и неостановимым
истечением из тела. Безнадежный атеист, заподозрил тогда Федор
Сергеевич, что жизнь и душа, это что-то не одно и то же, потому
что жизнь истекала, а душа все еще ждала чего-то, с жизнью уже
никак не связанного. Но в этом смысле он не хотел никаких
открытий или откровений. Боялся, что тогда у него не хватит сил
на главное -- на последний путь к небу, как он его себе сперва
вообразил, а затем и начал готовить втайне от внука и всего его
внучьего семейства...
Нет, надо вспомнить, где и когда пережил он самый постыдный в
своей жизни страх к тому самому, в метрах измеряемому
пространству, которое еще не небо, но уже и не земля. Обязательно
надо вспомнить, потому что от этого принужденного воспоминания
зависит, как Федор Сергеевич был уверен, все дальнейшее,
произвольно загаданное пробуждение памяти, когда по желанию любая
картинка прожитой жизни раз! -- и нарисовалась, и чтоб в его же
воле придать ей движение вперед или назад. Федор Сергеевич верил,
что такое возможно, и знал, что очень нужно.
Ан-12 заходил на посадку не с неба, а из-за восточных холмов
-- а почему бы и нет? Погода ясная, безветренная, посадочная
полоса широченная -- хоть вдоль садись, хоть поперек, да и
вообще, когда всякий квадрат земли в памят
