Бородин Леонид - Женщина В Море
Леонид БОРОДИН
ЖЕНЩИНА В МОРЕ
Море действует на меня атеистически, и с этим ничего не поделаешь.
Мне не нравится такое воздействие, мне бы хотелось обратного, мне бы
хотелось, чтобы в душе рождался восторг - источник возвышенных чувств, или
на худший случай ужас - так тоже душа бывает ближе к божественному
вдохновению, но ничего подобного; в душе моей тоска, близкая к цинизму,
самому бесплодному состоянию чувств, и я в отчаянии от безуспешности
настроить себя хотя бы на романтический лад, в том был бы прок, но нет
прока от моего добросовестного созерцания моря, и я холодно говорю себе,
что вот ее сколько, этой мертвой стихии, из которой, по моему воображению,
никак не может родиться Афродита, а тридцать три богатыря и триста
богатырей могут утонуть, исчезнуть в ней, но никак не возникнуть из нее.
Чудовище, задушившее Лаокоона с сыновьями, - вот это уже ближе к
моему воображению. Из этой, тупо хлещущей о берег материи может
возникнуть, явиться какой-нибудь ихтиозавр или циклоп, то есть непременно
нечто чудовищное по форме и нелепое по содержанию, поскольку нелепо само
существование столь огромной однородной массы материи, имитирующей бытие,
а в действительности имеющей быть всего лишь средой обитания для кого-то,
кто мог бы при других условиях быть чем-то иным, возможно.
При всем том, странно - я не боюсь моря, я его совершенно не боюсь.
Увы, я очень немолод, если не сказать печальнее, да, я немолод, и у меня
нет ни сил, ни времени на искушения, коими полны мои чувства, когда смотрю
на море. Слишком поздно свела меня судьба с морем, даже не свела, а так,
провела около...
С пирса я кидаюсь в волны, плыву под водой, выныриваю, выплевываю
горько-соленую воду, раскидываю руки и лежу на воде, а волны что-то
проделывают со мной: голова - ноги, голова - ноги, но я не могу утонуть, я
не верю, что могу утонуть; пусть не омулевую бочку, пусть что-нибудь
посущественней, и я пошел бы от берега в самое сердце, в самое нутро, в
безграничную бессмыслицу этого неземного бытия, чтобы вокруг меня был
круг, а я в центре круга, и пусть бы оно убивало меня, оно, море, убивало
бы, а я не умирал...
Я боюсь змей и вздрагиваю от паука на подушке, но чем выше волны, тем
наглее я чувствую себя по и отношению к морю, этому вековому,
профессиональному убийце, а наглость моя - это нечто ответное на вызов
стихии, и вдруг понимаю я всех моряков и морепроходцев и догадываюсь, что,
кроме жажды новых земель и прочих реальных оснований, руководило ими еще и
чувство дерзости, которое от гордости и совершенно без Бога. Это потом
опытом постигается страх, и как всякий страх перед смертью, морской страх
справедливо апеллирует к Богу, и тогда, лишь тогда запускается в глубины
Посейдон...
Вот оно плещется у моих ног, пенится, вздыбливается, расползается, но
все это лишь имитация бытия. Море столь же безынициативно, как скала, как
камень, как самый ничтожный камешек на дне. Ветер треплет водную стихию,
как хочет или как может, в сущности, это все равно, что пинать ногами
дохлую кошку... Но отчего же печаль, когда пытаешься считать волны,
сравнивать их или берешь в руки обкатанный волнами камень и представляешь
ту глыбу времени, что понадобилась для его обкатки?
Я, говорящий это, пишущий это, вот таким образом думающий,
сопоставляющий себя, искорку ничтожную, с вечностью этой колыхающейся
мертвечины, разве могу я не оскорбиться несправедливостью, что хлещет меня
по глазам, иглой вонзается в сердце, обесценивая самое ценное во мне
