Буклешев Александр - Цепь
Александр Буклешев
Цепь
"Женщины - животные ночные; и до сих пор, при кажущейся доступности и
простоте контакта, их поведение остается малоизученным, а порой и вовсе
необъяснимым и загадочным..."
Он вынул отпечатанный лист из машинки и положил на самое видное место
письменного стола, не сомневаясь, что она прочтет; завтра же, пока он
будет завтракать, по привычке заглянет в кабинет навести чистоту и порядок
и, переворошив бумаги, украдкой посмотрит, что он успел сделать за ночь.
Раньше он не скрывал своего недовольства, заставая ее за чтением
рукописи. Он свято верил в приметы и считал, что неоконченные вещи нельзя
показывать никому, иначе из них ничего толком не получится.
Иногда по утрам он выходил из кабинета со стопкой листков в руках или в
кармане халата, желая прочесть ей наиболее удавшиеся, как ему казалось,
куски. Он спешил в гостиную, где она обычно ждала его, сидя за накрытым
столом, усаживался напротив, многозначительно прокашлявшись, заявлял:
- Я кое-что написал... Хочу, чтобы ты послушала...
Прочитав несколько предложений, он замолкал и смотрел на нее. Она
перепархивала к нему на колени и, обняв за шею, говорила, улыбаясь:
- Ну интересно же, милый. Мне понравилось, честное слово! Умница!
А после, чмокнув его в лоб, садилась рядом, откладывала рукопись в
сторону и, тряхнув головой, приказывала: "Ешь!"
До еды ли ему было, когда, словно увидев впервые, он не мог оторвать
глаз от ее лица, одухотворенного радостью и потребностью жизни, от
непокорной завитушки спадавших на лоб и пьянящих своим запахом и цветом
волос, от обтянутой легкой тканью халата груди. Желание слиться с нею,
прикоснуться губами к ее шее, к ее мягким податливым губам вытесняло все
другие желания и мысли. С глубоким вдохом, несколько ослаблявшим его
внутреннее напряжение, он осторожно касался ее руки.
Она мгновенно поворачивала к нему голову, и в ее вопрошающем выражении
лица и глаз появлялись едва уловимые искорки всепонимающего лукавства.
Сейчас он удивлялся, как можно было что-либо скрывать от нее, запрещать
что-то, уходить в себя, удаляясь от ее жизни. Конечно, он смирился с тем,
что она читает его сочинения в зародышевом виде, для нее он готов был
открыть не только свои записи, но и душу, вывернуть всего себя наизнанку.
Вспоминать о тех прекрасных солнечных днях их совместного житья было
особенно горько и тоскливо. Он облокотился на стол, подперев висок
ладонью, и тяжело вздохнул.
"Я давным-давно ничего не писал... Признаться, ничего стоящего на ум не
приходит... А стоит ли вообще писать? Я же чувствую, что не получается
так, как раньше". Он снова вздохнул и, подняв вокруг себя непроницаемым
щитом многочисленные и тяжелые волны былых воспоминаний, погрузился в
прошлое так же, как погружается в холодную мутную воду бассейна белый
медведь, доведенный до отчаяния зноем, мухами и толпой зевак, наполняющей
зоосад.
Раньше... Просто рядом была она - его Муза из плоти и крови, дарящая
ему и свое зрение, сливавшееся с его видением, и свои нервы,
переплетавшиеся с его нервами, и любовь, благодаря чему ему было доступно
многое, что ускользало от других, и он мог писать, не стыдясь за свой
труд. Во всяком случае, так ему казалось сейчас.
Он представлял ее прежней, живой, улыбающейся из окна отходящего
поезда. Поезда, канувшего в никуда и не достигшего станции конечного
назначения, потому что спустя час сорок минут с момента отправления весь
состав и все его пассажиры были погребены под снежной лавиной. Лишь
единиц
