Бунин Иван Алексеевич - Казимир Станиславович
И. А. Бунин
Казимир Станиславович
На пожелтевшей визитной карточке с дворянской короной
молодой швейцар гостиницы "Версаль" кое-как прочел только
имя-отчество: Казимир Станиславович; дальше следовало нечто
еще более трудное для произношения. Повертев карточку в
руках, он заглянул в паспорт, поданный приезжим вместе с
нею, пожал плечом, - никто из приезжающих в "Версаль" не
предъявлял визитных карточек, - бросил то и другое в столик
и опять стал глядеться в серебристо-молочное зеркальце над
столиком, взбивая гребешком свои густые волосы. Был он в
поддевке и расчищенных сапогах, золотой позумент на его
картузе был засален - гостиница была скверная.
Казимир Станиславович выехал из Киева в Москву восьмого
апреля, по чьей-то телеграмме, заключавшей в себе только
одно слово: "десятого". Деньги у него откуда-то взялись,
сел он в купе второго класса, серое, тусклое, но, верно,
дававшее ему ощущение роскоши, комфорта. В дороге топили, и
это вагонное тепло, запах калорифера и тугое постукивание
молоточков в нем могли напомнить Казимиру Станиславовичу
другие времена. Порой казалось, что вернулась зима, белая,
очень белая метель заносила в полях щетину рыжих жнивий и
большие свинцовые лужи, где плавали дикие утки; но метель
эта часто и неожиданно прекращалась, таяла, поля
прояснялись, за облаками чувствовалось много света, и на
станциях чернели мокрые платформы и кричали в голых тополях
грачи. Казимир Станиславович на каждой большой станции
выходил к буфету, возвращался в вагон с газетами в руках, но
не читал их, а сидел и тонул в дыму своих толстых папирос,
горевших жарко, с искрами, и ни с кем из соседей - одесских
евреев, всю дорогу игравших в карты, - не говорил ни слова.
На нем было осеннее пальто с обитыми карманами, очень старый
креповый цилиндр и новая, но грубая, базарная обувь. Руки
его, характерные руки привычного пьяницы и давнего жильца
подвалов, зажигая спички, тряслись. О бедности и пьянстве
свидетельствовало и все прочее: отсутствие манжет,
заношенный бумажный воротничок, ветхий галстук, воспаленное
и донельзя измятое лицо, ярко-голубые слезящиеся глаза.
Баки его были крашены плохой коричневой краской, вид имели
неестественный. Глядел он устало и презрительно.
В Москву поезд пришел на другой день совсем не вовремя,
опоздал на целых семь часов. Погода была неопределенная, но
лучше и суше киевской, с чем-то волнующим в воздухе.
Казимир Станиславович взял извозчика без торга и велел везти
себя прямо в "Версаль". "Я, брат, - сказал он, неожиданно
нарушая свое молчание, - эту гостиницу еще со студенческих
времен знаю. Из "Версаля", как только внесли в номер его
корзинку, перевязанную толстой веревкой, он тотчас же вышел.
Вечерело, воздух был тепел, зеленели черные деревья на
бульварах, всюду было много народа... Одиноко человеку,
прожившему и погубившему свою жизнь, в весенний вечер в
чужом людном городе! Казимир Станиславович пешком прошел
весь Тверской бульвар, снова увидел вдали чугунную фигуру
задумавшегося Пушкина, золотые и сиреневые главы Страстного
монастыря... В кофейне Филиппова он пил шоколад,
рассматривал истрепанные юмористические журналы. Выйдя,
постоял в нерешительности, глядя на огненную сквозную
вывеску кинематографа, сиявшую вдали по Тверской в синеющих
сумерках. Потом поехал в ресторан на бульваре, тоже
знакомый со студенческих времен. Вез его старик, согнутый в
дугу, печальный, сумрачный, глубоко погруженный в себя, в
свою старость, в свои мутные думы, мучит
