Бунин Иван Алексеевич - Мелитон
Иван Бунин
Мелитон
Были светлые майские сумерки, я ехал верхом по нашему Заказу. Лошадь шла
узкой дорогой среди свежей поросли осин и орешника. Кругом все было молодо,
зелено, соловьи нежно и отчетливо выщелкивали по сторонам, перекликались друг
с другом. Уже давно село солнце, но лес не успел еще стихнуть: горлинки
журчали где-то вблизи, кукушка куковала в отдаленье... В майские ночи сон слаб
и недолог, до рассвета брезжит, заря зарю встречает.
Я выехал к поляне, где стояла караулка. В лощине за поляной лежал большой,
полноводный пруд. Над прудом, над столетними березами и дубами, окружавшими
его, слабо означался бледный и прозрачный круг месяца. А возле пруда на пне
сидел Мелитон и кидал сухие прутья в жаркий и проворный костерчик, разведенный
в земляной печурке под котелком, висевшим в ней. Как всегда, очень чисты были
его заплатанные портки и рубаха, ладно подвязаны онучи. Он сидел, поставив на
колени локти, положив лицо в ладони, смотрел на огонь, а сам напевал что-то
тихим и тонким, совсем женским голосом.
- Ай карасиков наловил, Мелитон? - спросил я, соскакивая с лошади.
Он поднялся, вытянулся во весь рост, с той особой выправкой, что присуща
была когда-то только николаевским служакам, и тотчас принял бесстрастное
выражение, как бы стараясь скрыть постоянную печаль своих бледно-бирюзовых
глаз. Росту он был высокого, телом худ и костляв. Серые густые брови и такие
же усы, на щеках сходившиеся со щетинистыми баками, придавали ему вид суровый,
но лысина, эти бирюзовые глаза и чистая крестьянская рубаха, свидетельствующая
о готовности лечь "под святые" когда угодно, говорили о кроткой,
отшельнической жизни.
Когда картошки в чугунчике стали сипеть и бурлить, он потыкал в них
щепочкой и снял чугунчик с огня. Огонь стал потухать, - только красная грудка
жара светилась в землянке. Возле нее пахло сгоревшей дубовой листвой, а когда
старик стал чистить картошки, запахло так вкусно, что я попросил и себе
парочку. И мы молча стали ужинать возле неподвижного стемневшего пруда, в
тишине и сумраке все еще не гаснувшей весенней зари. Закат за деревьями вправо
алел нежно и тонко, и казалось, что там уже рассветает.
- Мелитон, - спросил я с юношеской простодушностью, - правда, тебя сквозь
строй прогоняли?
- Правда-с, - ответил он просто и кратко.
- А за что?
- А, конечно, за глупость, за провинности...
Он ушел в избу, а я долго сидел один, глядя на тлеющие угли. Появился он
из сумрака неслышно и принес с собой еще один ломоть ржаного хлеба, ножик,
сделанный из старой косы, и горсть крупной соли. Ласково и нервно виляя
хвостом, прибежал за ним Крутик, маленький, веселый, но отчаянно злой,
несмотря на свою веселость. Он тоже сел возле печки, с удовольствием зевнул,
облизнулся и стал следить глазами за каждым движением Мелитона, круто
солившего хлеб. Соловьи по-прежнему пели страстно и звонко, нежно и удало.
- Ведь ты совсем одинокий? - спросил я.
- Совсем-с. Была жена, да уж так давно, что и не вспомнишь.
- А дети?
- Были и дети-с, да их тоже бог прибрал в свое время...
И он опять замолчал, со старческой неспешностью пережевывая хлеб. Я
вглядывался в движения его морщинистых щек, в его опущенные веки, стараясь
проникнуть в тайну его печальной молчаливости. Он кротко и беспомощно взглянул
на меня, - я отвернулся. Было мне тогда двадцать лет, все умиляло меня: лес,
небо, караулка, пучки каких-то трав и венчиков в ее сенцах под крышей, между
сухой листвой решетника... На ногах Мелитона лыковые лапти,
