Бунин Иван Алексеевич - Шеол
Иван Алексеевич Бунин
ШЕОЛ
В сумерки, проходя по базару в Яффе, я нечаянно поднял глаза и увидел
тонкий серп луны. Закрывались в полумраке рядов лавочки, проносили от
фонтана последние кувшины. Собаки, горбясь и сливаясь с темнотой внизу,
подбирали остатки торга. Неожиданно дошла откуда-то нежная сладость
цветущего дерева. Я поднял глаза и увидел в легком и прозрачном небе вихор
пальмы, а над ним - острый, чистый, тонкий "лук Астарты".
На берегу, под городской стеной, тянуло теплым ветром с неоглядной
мелкой зыби взморья. Чуть видные, мягко и красиво намазанные сизой мутью
облака терялись на закате... "Сумерки, море, угол ханаанско-аравийских
берегов..." - подумал я. Над стеной, в старом каменном домишке, зияет
черная оконная дыра без стекол.
Слышно, как там, в каморке без огня, укладываются спать и, плача,
ссорятся дети. На западе, над лиловатой тьмой моря, склоняется
покрасневший, меркнущий и теряющийся в небе полумесяц. И так пустынны
сумерки над гаванью бесследно исчезнувшего с лица земли Ханаана, так все
просто и бедно вокруг, точно я один в мире, у его безлюдного начала...
На другой день я покинул Яффу. Убирали трапы, вечерело.
Жаркое солнце склонялось к золотому морю. Рейд стоял как зеркало, рифы
обнажились, отдыхали, белые чайки, плававшие над кормой, казались
огромными. В упор освещенная Яффа, громоздясь на холме перед нами,
переливалась зеркальным отражением воды и вся была цвета банана.
Задрожала, поворачиваясь, корма, забурлил винт - и Яффа тронулась. Но я не
спускал с нее глаз до тех пор, пока она, все отдаляясь, не слилась,
наконец, с песками на юге, фиолетовыми от голубой дымки воздуха и
опускающегося солнца.
А потом я смотрел на Саронскую долину, вдоль которой мы шли на север.
Все смутней и печальней становилась долина. Солнце погасло, и вода у
берегов стала тяжелой, кубовой. Одиноким, затерянным казалось какое-то
селеньице, далеко-далеко белевшее в сини равнины. Я смотрел и дивился
безлюдности этого побережья.
Вон где-то там, в устьях мелких рек, бегущих от Кармила, лежала
Кесария. Некогда это был славный порт и город Ирода; теперь только пески,
камни и колючий кустарник... И так - по всему побережью.
С вечера было тепло и ясно. Палуба, испещренная легкими тенями снастей,
блестела. В вышине, сквозь снасти, тепло сиял полумесяц. Но близился
Ливан. На ночь я открыл в каюте иллюминатор - и после полуночи проснулся:
стало прохладно, по темной каюте ходил сильный влажный ветер. Я заглянул в
иллюминатор: и там была серая темь. Пахло морем. Ливан дышал мглою. Во
мгле, как на краю земли, висели два мутных маячных огня. Дальний был
красноватый. Я подумал: это Тир или Сидон. И мне стало жутко.
За Кесарией - следы Египта и Финикии. Во времена служения Астарте на
месте Кесарии был какой-то большой ханаанский город, упоминаемый в
надгробном заклятии царя Эзмунацара. Ранее, во времена поклонения "богу
всепожирающего времени", крокодилу, был египетский Крокодилопос. И в
песках, затянувших останки этих городов, и теперь еще находят разбитые
сиениты, погребальные колодцы крокодилов...
В полночь мы прошли Кармил, горный мыс Ваала Громовержца. С Кармила
иудейские пророки метали самые ярые проклятия язычеству.
На Кармиле, в одной из пещер троглодитов, жил Илия, лютейший враг
Ваала. Но жизнь на Кармиле, бывшем ипостасью Ваала, не прошла для Илии
даром. Тысячи преданий слили его образ с образом солнечного бога: Илия был
питаем вранами, повелевал громами и бурями, низводил огнь и дождь с не
