Вельтман Александр - Не Дом, А Игрушечка !
А.Ф.ВЕЛЬТМАН
НЕ ДОМ, А ИГРУШЕЧКА!
I
Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас
делается, не ведаем всего, что на свете есть и чего нет. Такова, верно,
природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность вела: видеть
и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все
знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что
сгорело в ней кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась
напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, -
точно как будто внутренний свет, эта беззаботная веселость духа вылилась
наружу и оставила сердце в потемках. - Что ему там делать? - Сидит себе ни
гугу. Отчего это? - Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве
старинные домовые.
Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой. Старинный
дедушка-домовой был не призрак, не привидение, не гороховое пугало, а вот
что: как говорится, во время оно каждый родоначальник, укореняясь на
новоселье, с каждым новым поколением принимал почетные звания отца, деда,
прадеда, прапрадеда, все жил да жил и рос в землю; год от году все меньше
и меньше и наконец хоть снова в колыбельку. Дадут ему с ложечки молочка,
он и заснет спокойно; а вся семья ходит на цыпочках, чтоб не потревожить
дедушкина дедушку. Достигнув до возраста семимесячного ребеночка, дедушка,
проснувшись в последний раз, среди белого дня говорил: "Детушки, и на
печке стало мне холодно, оденьте-ка меня в белый балахончик, окутайте да
уложите в печурочку. Я сосну, а вы себе живите да поживайте, не заботьтесь
обо мне, а поминать поминайте: пищи мне не нужно, только в сорочины
блинков напеките да крещенской водицы поставьте. Белого дня мне уже не
вынести, а придет иное время - проснусь в ночку, посмотрю, сладок ли сон
ваш. Мирно все будет, и я буду мирен; а как постучу, так смотрите,
оглядывайтесь, помните, что дедушка стучит недаром. Ну, вот вам последнее
слово:
держите совет и любовь".
Боясь дедушки-домового, все от старого до малого свято исполняли его
последнее слово. Им в семье хранился мир: жили к старшим послушно, с
равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А
чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся - дедушка,
дескать, стучит недаром. Стерегись.
Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит - и веку нет; стены напитаются
человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастет мохом - гниль не берет.
То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой - да внутри
нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева.
Вот в чем беда.
До нашествия французов много было еще таких домов, со старинными
домовыми, а после того, сколько мне, по крайней мере, известно, только
два, по соседству, рядышком.
Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были
гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие теплые
углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь - и не хочется
встать. Про печки и говорить нечего: печки были как избушки на курьих
ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и
под печкой - везде житье, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют.
То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым
сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и
наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не
буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице - "день м
