Вишневская Галина - Галина
Галина Вишневская
Галина
Славе, Ольге, Елене
Яркий солнечный день... Я бегу по зеленому изумрудному лугу - мне
неполных четыре года - и с размаха вслед за мальчишками прыгаю с крутого
берега в речку... В памяти навсегда остался мутно-зеленый цвет воды, я стою
на дне, сжимая и разжимая ладошки вытянутых на поверхность рук - вероятно,
чтобы ухватиться за что-то... Мои руки и увидели с берега взрослые и вытащили
меня. Я, наверное, не успела испугаться, но помню, что отлупила меня мать как
следует. А я ревела и не понимала, почему меня ругают, а мальчишек - нет.
Почему им можно нырять, а мне нельзя? Как это так - я не умею плавать? Раз
они умеют - значит, и я умею! Вероятно, тогда я впервые пыталась отстаивать
свое человеческое достоинство и право на свободу действий.
Это лето - 1930 года - я живу с матерью и отцом "на даче", в небольшой
деревне. Взяли меня от бабушки - погостить.
Я не помню своей привязанности к родителям - они всегда были мне чужими.
Возможно, оттого, что с самого младенчества - шести недель - меня взяла на
воспитание бабушка и все мое детство я слышала обращенное ко мне жалостливое
слово "сиротка".
Моя мать - наполовину цыганка, наполовину полька: мать ее была цыганкой,
но я никогда не знала деда и бабушку с материнской стороны - они умерли еще
до моего рождения.
Когда мой отец впервые увидел свою будущую жену, ему было лишь 20 лет, ей
же не исполнилось и восемнадцати. Незадолго перед тем порвав со своим прежним
возлюбленным, беременная от него, она переживала тогда свою первую жизненную
драму. Мой отец полюбил ее и женился на ней. Вскоре она родила сына, а через
два года появилась я. Мать была очень красива - среднего роста, черноглазая
блондинка, с длинными, стройными ногами. Помню ее поразительно красивые руки.
Но я всегда восхищалась ею как бы со стороны, она никогда не была "моей".
Наверное, от нее - в крови - передалась мне страсть к пению: она играла
на гитаре, пела цыганские романсы, а я, конечно, за нею повторяла "Очи
черные", "Бирюзовые колечки" или городские романсы. Бывало, соберутся гости,
и тут же: "Галя, спой!" В таких случаях я почему-то залезала под стол.
Публики я совершенно не боялась - наоборот, очень рано почувствовала в ней
потребность: петь для себя самой было неинтересно, нужны были сопереживатели,
сочувствующие. Но, вероятно, мне хотелось особой, таинственной атмосферы,
хотелось уйти от реальности и создать свой мир. И вот из-под стола несется:
"Очи чер-ные, очи страст-ные, очи жгучие и прекра-а-а-а-с-ные..." Мне только
три года, а голос мой как у взрослой. Я родилась с поставленным от природы
голосом, и окружающим странно было слышать такой сильный грудной звук,
воспроизводимый горлом совсем маленькой девочки. Услышав аплодисменты, я
вылезала из-под стола, раскланивалась и, окрыленная успехом, начинала
изображать то, что пою. Вот такая, например, песенка:
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны
И с улыбкой, как ночной туман.
Я исполняла этот "шедевр", стоя на стуле, - такая мизансцена казалась мне
очень эффектной, потому что, когда подходил смертный час несчастной девицы "с
глазами дикой серны", можно было кинуться в море с маяка (то есть со стула на
пол) и изображать утопленницу. Все были в восторге. Тут же я плясала
цыганочку, трясла-поводила плечами и кричала: "Чавелла!"
У матери, от природы музыкальной, был небольшой приятный голос. Отца Бог
наградил замечательным драматическим тенором. Когда-то
