Воробьев Константин - Друг Мой Момич
Константин Дмитриевич Воробьев
ДРУГ МОЙ МОМИЧ
Повесть
1
Узорно-грубо и цепко переплелись наши жизненные пути-дороги с Момичем.
Сам он - уже давно - сказал, что они "перекрутились насмерть", и пришло
время не скрывать мне этого перед людьми.
...Мимо нашего "сада" - три сливины, одна неродящая яблоня и две
ракиты - к реке сбегает из села скотный проулок. Он взрыт глубокой
извилистой бороздой иссохшего весеннего ручья, и на солнышке борозда
слепяще сверкает промытым песком, осколками радужных стекляшек, голышками.
Я сижу на теплой раките, обсыпанной желтыми сережками и полусонными
пчелами. Мне нужно срезать черенок толщиной в палец и длиной в пять. По
черенку надо слегка потюкать ручкой ножика. Тогда кора снимется целиком и
получится дудка-пужатка. Я режу ветку и давно слышу звонкий,
протяжно-подголосный зов:
- Санькя-а! Санькя-а, чтоб тебе почечуй вточился-а!
Это кличет меня тетка Егориха. Я унес из хаты ножик, а ей нужно
чистить картошки на похлебку. Как только стихает теткин песельный голос,
сразу раздается другой - резкий, торопливо-крякающий:
- Дяк-дяк-дяк!
Это дразнит тетку дядя Иван, Царь по-уличному. Он стоит на крыльце
хаты, обратив к тетке оголенный зад и придерживая портки обеими руками.
Царь у нас шалопутный, тронутый, и оттого мы, может, самые что ни на есть
бедные в селе - работать-то некому и не на чем. Тетка Егориха не доводится
мне родней, а Царь доводится - он брат моей помершей матери. Отца у меня
тоже нету - сгиб в гражданскую.
- Санькя-а!
- Дяк-дяк-дяк!
Я не откликаюсь и режу ветку - будет дудка-пужатка как ни у кого. По
проулку к реке большой-большой мужик ведет в поводу жеребца. Потом, не
скоро, я увижу еще таких лошадей в Ленинграде - литых из бронзы, в
памятниках. Жеребец черный, как сажа, и сам мужик тоже черный - борода,
непокрытая голова, глаза. Белые у него только рубаха и зубы. Это сосед наш
Мотякин Максим Евграфович - Момич по-уличному. Напротив ракиты, где я сижу,
он сдерживает жеребца и говорит мне всего лишь одно слово:
- Кшше!
Так гоняют чужих кур с огорода, и я мигом съезжаю по стволу ракиты и
бегу к хате.
Это незначительное происшествие врезалось в мою память необычно ярким
видением, и с него мы оба ведем начало нашего "перекрута",- мне тогда было
десять, а Момичу пятьдесят. Тогда мы как бы одновременно, но на разных
телегах въехали с ним на широкий древний шлях, обсаженный живыми вехами
наших встреч и столкновений. Момич громыхал по этому шляху то впереди меня,
то сбоку, то сзади, и я никак не мог от него отбиться, вырваться вперед или
отстать...
То лето было для меня самым большим и длинным во всем детстве, я
многое тогда подглядел и подслушал.
Вот Момич пашет наш огород. Жеребца держит под уздцы Настя - дочь
Момича, а сам он одной рукой натягивает ременные вожжи, а второй ведет
плуг. Мы с теткой ходим по синей борозде и сажаем картохи. Жеребец, завидя
за версту проезжающую подводу, ярится и встает на дыбки. Настя отбегает в
сторону и стыдливо отворачивает лицо. Момич осаживает жеребца, заходит к
нему в голову и кладет ладонь на малиновые жеребячьи ноздри. Тетка роняет
лукошко и аж поднимается на цыпочки - ждет несчастья. Дядя Иван
высовывается из-за угла сарая и злорадно кричит: "Дяк-дяк-дяк!" - но
жеребец мурлыкает, как кот, и затихает, а Момич коротко взглядывает на
тетку, и она делается прежней...
Вот в теплых и мягких сумерках вечера за три дня до Пасхи Момич
приносит нам полмешка вальцовки и завернутый в холстину свиной окорок. Ношу
он
