Геворкян Эдуард - До Зимы Еще Полгода
Эдуард Геворкян
До зимы еще полгода
Памяти Л. КУРАНТИЛЯНА
Майские праздники я любил еще потому, что их - много.
И затеял я между торжествами капитальную уборку квартиры. Вымыл окна. Разгреб
свалку на антресолях. В прихожей выросла мусорная гора из старых газет и
журналов.
Всю эту трухлявую периодику хранила мать. Мои попытки избавиться от бумажного
хлама она решительно пресекала. И каждый раз долго, обстоятельно рассказывала,
как во время войны из газет варила папье-маше, а из него делала портсигары,
раскрашивала и продавала на черном рынке. Тем и кормились. У меня на языке
вертелись шуточки насчет папье-маше, но, глянув в ее строгие глаза, шутки я
проглатывал-
На праздники мать уехала к сестре в деревню, погостить. Я же собрался с духом
и решил ликвидировать старье.
Конец шестидесятых - вот когда это было. Книги за макулатуру - только в
страшном сне. Слухи о книжном буме шли мутными волнами, но доверия не вызывали
- опять в столице чудят! Так что с книгами у меня была одна проблема - куда
ставить?
Книжных полок катастрофически не хватало, приходилось изворачиваться,
расставлять их так и этак, впихивать тома в межполочье. Во время одной из
перестановок я придумал историю о книжнике и его библиотеке. Он собирал,
собирал и насобирал огромную библиотеку. Стал составлять каталог. И обнаружил
сущую чертовщину: некоторые книги имелись в трех-четырех экземплярах, хотя он
готов был поклясться, что не покупал ни одной - барахло! Другие, о которых
помнил и ждал свободного времени, может, пенсии, чтобы припасть к ним и
обчитаться вдосталь, - пропали начисто! Потом еще хуже - пошли книги на
непонятных языках, какие-то альбомы с чудовищной мазней, ящики с дневниками
саратовских гимназисток. В итоге библиофил слегка повреждается в уме, обливает
книги керосином и... Дурдом! Рассказывает о себе тихому психу. В ответ тихий,
берет его за кадык и душит, приговаривая, что именно его библиофил и спалил,
потому что он и есть дневник саратовской гимназистки.
Вот такая история. Ребятам в кафе понравилось.
Старую бумагу я вынес во двор и сложил у общественного мангала - для шашлыка
не годится, но на растопку - вполне.
На лестнице одна из стопок развалилась. Газеты, журналы, старые афиши
расползлись по деревянным ступенькам.
Из бумаг вывалился небольшой толстый пакет, завернутый в афишу и перевязанный
бечевкой. Взвесив его в руке, я оглянулся на соседскую дверь. Мать вполне
могла сунуть в хлам облигации и забыть. Один мой знакомый потихоньку скупает
за четверть цены старые облигации, надеясь дожить до выплаты и сорвать куш.
И доживет. Чемоданы, набитые облигациями, благополучно обменяет на денежные
знаки. Никакой морали из этой истории не извлечь, потому что она не выдумана.
Он будет жить долго и весело, оставит детям дом, машину и немало тысяч на
сберкнижке. С детьми, правда, выйдет плохо, но это другое...
В пакете облигаций не оказалось. Старый перекидной календарь, глубоко
довоенный. Пожелтевшие листки. Под черными датами выцветшими фиолетовыми
чернилами колонки мелких чисел. Мать пишет размашисто, это не ее рука.
Я хотел высыпать листки в общую кучу, но вдруг вспомнил: мне пять или шесть
лет, бабушка сидит у подоконника, смотрит на большой термометр за окном и
пишет что-то в календаре. Термометр исчез во время войны. На отца пришла
похоронка. Потом исчезла бабушка. Мать об этом рассказывала скупо. Наверно,
бабушка с горя немного повредилась, стала говорить лишнее и пропала. Ушла
искать могилу сына. Все, чт
