Герцен А И - Былое И Думы (Часть 5, Продолжение)
Герцен А.И.
Былое и думы
Часть 5. Продолжение.
I. (1848)
"Так много понимать (писала Natalie к Огареву в конце 1846 года) и не
иметь силы сладить, не иметь твердости пить равно горькое и сладкое, а
останавливаться на первом - жалко И это все я понимаю как нельзя больше и
все-таки не могу выработать себе не только наслаждения, но и снисхождения
Хорошее я понимаю вне себя, отдаю ему справедливость, а в душе отражается одно
мрачное и мучит меня. Дай мне твою руку и скажи со мною вместе, что тебя ничто
не удовлетворяет, что ты многим недоволен, а потом научи меня радоваться,
веселиться, наслаждаться, - у меня все есть для этого, лишь развей эту
способность".
Эти строки и остатки журнала, относящегося к тому времени и приложенного в
другом месте1, писаны под влиянием московских размолвок.
Темная сторона снова брала верх - отдаление Грановских испугало Natalie,
ей казалось, что весь круг распадается и что мы остаемся одни с Огаревым.
Женщина, едва вышедшая из ребячества, которую она любила как меньшую сестру,
ушла далее других. Вырваться во что б ни стало из этого круга сделалось тогда
страстной idee fixe2 Natalie.
Мы уехали.
Сначала новость - Париж - потом просыпавшаяся Италия и революционная
Франция захватили всю душу Личное раздумье было побеждено историей. Так дожили
мы Июньских дней
Еще прежде этих страшных, кровавых дней пятнадцатое мая провело косой по
вторым всходам надежды... (449)
"Трех полных месяцев не прошло еще после 24 февраля, башмаков не успели
износить, в которых строили баррикады, а уж усталая Франция напрашивалась на
усмирение3. Капли крови не пролилось в этот день - это был тот сухой удар
грома при чистом небе, вслед за которым чуется страшная гроза. В этот день я с
каким-то ясновидением заглянул в душу буржуа, в душу работника - и ужаснулся.
Я видел свирепое желание крови с обеих сторон - сосредоточенную ненависть со
стороны работников и плотоядное, свирепое самосохранение со стороны мещан.
Такие два стана не могли стоять друг возле друга, толкаясь ежедневно в
совершенной чересполосице - в доме, на улице, в мастерской, на рынке.
Страшный, кровавый бой, не предсказывавший ничего доброго, был за плечами.
Этого никто не видел, кроме консерваторов, накликавших его; ближайшие знакомые
говорили с улыбкой о моем раздражительном пессимизме. Им легче было схватить
ружье и идти умирать на баррикаду, чем смело взглянуть в глаза событиям; им
вообще хотелось не пониманье дела, а торжество над противниками, им хотелось
поставить на своем.
Я становился дальше и дальше от всех. Пустота грозила и тут, - но вдруг
барабанный бой - утром рано дребезжавший по улицам сбор возвестил начало
катастрофы.
Июньские дни, дни, шедшие за ними, были ужасны, они положили черту в моей
жизни. Повторю несколько строк, писанных мною через месяц.
"Женщины плачут, чтоб облегчить душу; мы не умеем плакать. В замену слез и
хочу писать, - не для того чтоб описывать, объяснять кровавые события, а
просто, чтоб говорить о них, дать волю речи, слезам, мысли, желчи. Где тут
описывать, собирать сведения, обсуживать! - В ушах еще раздаются выстрелы,
топот несущейся кавалерии, тяжелый густой звук лафетных колес по мертвым
улицам; в памяти мелькают отдельные подробности - раненый на носилках держит
рукой бок, и несколько капель крови течет по ней; омнибусы, наполненные
трупами, пленные с связанными руками, пушки на Place de la Bastille, лагерь у
Porte St.-Denis на Елисейских полях и (450) мрачное ночное "Sentinelle, p
