Герцен А И - Легенда
А.И.ГЕРЦЕН
ЛЕГЕНДА
Fu, e non e...
Non sara tutto tempo sanza reda...
Del "Purgatorio" [Был - и нет его... Не останется навсегда без
преемника... Из/Чистилища"
(итал.)]
(Посвящено сестре Наташе)
I
"Яко же огреби миру быхом, всем попрание доселе..."
К коринф. I посл., гл. IV
Несколько месяцев тюрьмы, несколько месяцев без открытого неба, без
чистого воздуха. Тюрьма не есть уединение, чувство, что человек выброшен
из общества, отрешен от всех его условий, - давит, душа сосредоточивается,
занимает наименьшее пространство, уменьшается. Томно шло время и
однообразно до крайней степени, сутки потеряли свое измерение, все 24 часа
превратились в одну тяжелую серую массу, в один осенний вечер; из моего
окна видны были казармы, длинные, бесконечные казармы, и над ними голубая
полоса неба, изрезанная трубами и обесцвеченная дымом. Наконец потребность
воздуха, солнца, неба превратилась в болезнь, в тоску. - Мне позволили
гулять. С каким искренним удовольствием вышел я на печальный двор, отвсюду
обставленный солдатами, чистый, плоский, выметенный, без травы, без
зелени; правда, по углам стояли деревья, но они были печальны, мертвые
листья падали с них, и они казались мне то потерянными бедными узниками,
грустящими, оторванными от родных лесов, то часовыми, которые без смены
стерегут заключенных. Удовольствие мое тускло, темнело; к этому
прибавилась еще причина; кто не был в тюрьме, тот вряд ли поймет чувство,
с которым узник смотрит на своих провожатых, которые смотрят на него, как
на дикого зверя, - Я хотел уже возвратиться в свою маленькую горницу,
хотел опять дышать ее сырым, каменным воздухом и с какою-то ненавистью
видел, что и это удовольствие, к которому я так долго приготовлялся,
отравлено, как вдруг мне попалась на глаза беседка на краю ограды. "Можно
идти туда?" - "Я думаю", - отвечал офицер после некоторого молчания; я
взошел, и чуть крик восторга не вырвался из моей груди: пространство более
нежели на двадцать верст раскрывалось внезапно, нечаянно.
Кто не знает чувствований, с которыми смотрит человек вдаль с горы? Я
сам часто испытывал их; но тут явилось что-то новое в моей груди, сжатой
каменными стенами, - в груди колодника...
Вся Москва, весь этот огромный, пестрый гигант, распростертый на сорок
верст, блестящий своею чешуею, вся эта необъятная, узорчатая друза
кристаллов, неправильно осевшихся. Я всматривался в каждую часть города, в
каждой груде камней находил знакомого, приятеля, которого давно не
видал... Вот Кремль, вот Воспитательный дом, вот крыша театра, вот
такая-то церковь...
Осеннее солнце, "как итальянская луна", не ослепляло; полосами была
Москва наводнена его светом, полосами была темна, и эти полосы перебегали:
Москва, казалось, то улыбается, то браздит морщинами чело свое. Вся
московская жизнь представлялась мне ярко, живо, со всей пустою шумливостью
и деятельностью без цели; я почти знал, что делается вот под этой зеленой
крышею большого дома, на который Москва не позволяет дунуть ветру, и под
дощатым навесом этой хижины, которую Москва толкает в реку. Вспомнилась
прошедшая жизнь. И святые минуты чистых восторгов, и буйные вакханалии, и
немая боль скуки, и ядовитые объятия разврата - все, все виднелось мне из
кирпичных масс.
Не знаю, долго ли бы простоял я тут или долго ли бы мне позволили
простоять. Но раздался густой, протяжный, одинокий звук колокола с другой
стороны; звук колокола заставляет трепетать; он слишком силен для
человеческого уха, слишком силен дл
