Гоник Владимир - Погружение
Владимир ГОНИК
ПОГРУЖЕНИЕ
Женщина проворно выскочила из такси, захлопнула дверь и, стуча
каблуками, резво пробежала по асфальту - словно из пулемета прострочила:
звонкая очередь изрешетила сухую морозную тишину.
Машина продолжала стоять, точно шофер раздумывал, минуту спустя
сонливо, нехотя как-то открылась другая дверь, и, как куль, как туго
набитый мешок, на снег выпал капитан первого ранга. Такси решительно
тронулось с места и, набрав скорость, укатило второпях без всякой надежды
на возвращение.
Капитан полежал, как бы собираясь с мыслями, поднялся с трудом и
медленно, задумчиво побрел, шатаясь, вслед за упорхнувшей подругой.
Он был похож на идущего в гору альпиниста, который испытывает
кислородное голодание: тяжело дышал, часто останавливался и отдыхал,
наклонив голову, будто осмысливал пройденный путь, потом вновь продолжал
восхождение.
Было Крещенье, трескучий мороз. Уже почти полгода я практиковал в той
местности врачом. Это был закрытый военный санаторий, куда после института
меня определили подневольно на три года; едва я приехал, с меня тотчас
взяли клятву, вернее, я дал обет блюсти тайну, скрепил обещанье подписью.
Много лет я верно хранил тайну, стерег исправно до той поры, пока
страна, которой я присягал, не пошла прахом. И теперь я свободен -
свободен! - теперь я волен в своих поступках и словах. А потому - вот вам
все без утайки, как на духу, - военная тайна, большой секрет.
Санаторий располагался в древнем монастыре на вершине холма, который
огибала холодная чистая речка Разводня, впадающая в Москву-реку. О любую
пору монастырь выглядел привлекательно: летом - среди густой зелени, зимой
- на заснеженных холмах...
Монастырь был похож на картинку из детской книжки: высокие стены,
терема, крутые кровли, башни с бойницами, толчея шпилей и куполов,
поднимающихся над деревьями, среди которых преобладали могучие старые вязы
и раскидистые корявые липы; в пору цветения душистый медовый запах
пропитывал все вокруг, умиротворяя пчел и людей. Благословен липовый цвет,
дарующий нам покой!
Поначалу приезд капитана не сулил никому особых хлопот - ни НАТО, ни
Варшавскому пакту. По правде сказать, кроме дежурного персонала капитана
никто не заметил: в приемном отделении он предъявил путевку, оформил
документы и по распорядку дня отправился в столовую, где получил
причитающийся ему завтрак. В назначенное время он пришел ко мне, своему
лечащему врачу, и доложил по форме, стоя у порога, о том, что прибыл в
очередной отпуск для прохождения курса лечения.
Честно говоря, нужды в лечении не было, но - положено, положено,
положено! - по заведенному свыше порядку, которому мы оба безропотно
подчинялись, он и я. Раз и навсегда летному и подводному составам было
определено лечиться каждый год в санатории, приказы, как водится, не
обсуждают, в этом и состоит высший смысл субординации. И потому у капитана
не было выбора: хочешь-не хочешь - лечись!
Когда я увидел его черную флотскую форму и обветренное лицо, в
кабинете вдруг отчетливо запахло морем, пол качнулся, как палуба, и меня
потянуло внезапно куда-то - прочь от надоевшей сухопутной жизни.
Круглый год окрестности Звенигорода одаряют человека немыслимой
красотой. Тихая Москва-река кружит неспешно среди лугов и лесов, в воде
отражается местное небо и обрывистые прибрежные холмы, на которых растут
высокие корабельные сосны; когда задувает ветер, сосны гибко
раскачиваются, исходят скрипом и стонами, и шум ветра катится по вершинам,
словно гул по
