Гор Геннадий - Картины
Гор Геннадий Самойлович
Картины
1
Я ходил смотреть панно и картины, а вместо них каждый раз видел реки и
леса, похожие на сны.
И реки, и сны были натянуты на подрамники вместе с холстами или, играя
красками, глядели на меня с больших листов бумаги.
А теперь, три десятилетия спустя, они репродуцированы, изданы в
количестве нескольких тысяч экземпляров, и семейное бытовое слово "альбом"
тщетно пытается передать смысл книги, которую раскрываешь, как чудо.
Создал это чудо ненецкий народный художник Панков.
Он соткал реки, леса и горы из красок и чувств, и вот сейчас они зовут
меня в мое детство, они стараются убрать дистанцию, отделяющую здесь от там,
расстояние от тогда до теперь.
Они и созданы, эти панно и картины, для того, чтобы отменить один из
фундаментальнейших законов физики и показать, что время обратимо и что можно
с помощью волшебных красок и удивительных линий снова обрести свое прошлое и
соединить его с будущим.
Я еду в рессорной коляске по Петрограду 1923 года. Впереди извозчичья
спина, обложенная ватой, и лошадиные ноги, бьющие о мягкую торцовую
мостовую.
Бытие еще не спешит, и улица медленно разворачивается, показывая свои
дома с множеством окон, и разглядывает оторопевшего подростка, только что
сошедшего с поезда, привезшего его из тех далей, где леса, горы и реки - как
сны Панкова, надетые им на белые загрунтованные холсты.
Бытие еще не спешит. Метро появится еще не скоро и отменит
пространство.
Подросток везет пространство, свернутое, как холст. Он везет с собой
прозрачную Ину с хариусами, остановившимися в быстрине, и асимметричную
гору, словно падающую на путника вместе с косо стоящими лиственницами.
Подросток везет это со своим багажом - плетенной из соломы корзинкой - и не
знает, существует ли такой клей, который сможет склеить прошлое с уже
набежавшим настоящим: Невским проспектом, называвшимся тогда проспектом
25-го Октября, с Невой, запертой в гранит и заученной наизусть вместе с
поэмой Пушкина.
А через двенадцать лет из того же самого вокзала выйдет будущий
ненецкий народный художник Панков и начнет спрашивать у прохожих, где
Обводный канал и Институт народов Севера, стены которого расступятся, как
расступились леса, и примут его под свою крышу.
Город станет в эти годы куда многолюдней, и ненецкий охотник испугается
толпы, и удивится большим домам, и будет наталкиваться на встречных, еще не
умея ходить по тротуарам.
Пространство, на время запертое в его душе, будет ждать тех дней, когда
большие листы ватманской бумаги и холсты подставят себя, как река ее
притокам, и жизнь перельется из возбужденного сознания на эти листы и,
превратившись в искусство, одновременно останется жизнью. Как и Панкову, мне
было даровано сильнее чувствовать пространство, чем вечно ускользающее
время.
Извозчик везет меня на Васильевский остров, на Средний проспект, в дом,
номер которого я запомнил еще там, где дома не нуждались в нумерации.
Бытие не спешит, и лошадь тоже. Еще не существует симфоний Шостаковича
и кинофильмов Феллини. И улицы еще помнят тихие шаги Александра Блока.
Мир еще субстанциален. Он медленно наматывался на колеса поезда и на
мое сознание, протянувшись от прозрачных бессонных вод Байкала через станцию
Зима, Омск, Тюмень, Екатеринбург до Зимнего дворца, который я сейчас
рассматриваю с извозчичьей пролетки.
Да, все можно еще потрогать и увидеть не спеша. И только телефон скоро
мне напомнит, что пространство уйдет в отставку и станет персональным
пенсионером, и эт
