Горький Максим - Бабушка Акулина
А.М.Горький
Бабушка Акулина
Набросок
В осеннюю гололедицу, возвращаясь домой со сбора милостыни, бабушка
Акулина поскользнулась, упала и сильно разбилась. Когда она барахталась на
панели, пытаясь встать, её увидел знакомый полицейский, подошёл к ней и,
думая, что она, по обыкновению, "выпимши", стал ругаться.
- Ишь, старая чертовка, - говорил он, - опять наклюкалась! И скоро ли
только ты издохнешь? Сколько из-за тебя я разного беспокойства принял! Ах
ты...
Он смотрел на неё сурово, тон его голоса был зол и резок, но бабушку
Акулину всё это не смущало. Она знала, что он добрый солдат, зря её не
обидит, в часть не отправит - разве первый раз ему приходится поднимать её
на улице!
Он никогда не отправляет её в "каталажку", а всегда домой, если же
ругается, так это ничего, - нельзя же, в самом деле, не ругать человека,
который причиняет беспокойство.
И, стараясь загладить свою вину, она собрала все силы, желая подняться
на ноги, но застонала, сморщилась и снова вытянулась на панели, охая и
кряхтя.
- Старая швабра! - сказал полицейский и стал поднимать её.
- Никифорыч, голубчик, не тронь! Разбилась я, видно.
- Ну! Вставай! Разобьёшься ты... как же...
- Ми-илый ты мой, Никифорыч, ноженьку мозжит... правую ноженьку... не
тронь, погоди! Умираю.
- Что ты, в самом деле, старуха! Как я тебя тут не трону? Лежишь на
видном месте и орёшь, ну ин в уголок вон отползи, коли исправду что у тебя.
- Никифорыч, смерть моя пришла! Отвёз бы ты меня домой!
- Возись с вами, черти мохнатые! Извозчик!
Через несколько минут они оба уже ехали на извозчике. Бабушка Акулина
сидела внизу пролётки и охала, а Никифорыч, мрачно насупившись, поддерживал
её голову и уговаривал старуху:
- Эй, чёртова перечница! Будет уж... не скули!..
- Больно, голубчик.
- А кто виноват?
- О-ой! И деньги просыпала. Всё, старая шкура, потеряла.
- Какие такие?
- Милостыню... семь копеек!
- Эка сумма! Ф-ф! - фыркнул Никифорыч в свои рыжие усы.
- Да ведь, ми-илый! у меня народ на руках... Всякая кроха в дело идёт.
Ой! вели ты извозчику-то потише ехать!
- Ты! - внезапно озлился Никифорыч, по-видимому, без всякой причины. -
Деревня чёртова! Аль не понимаешь, что больную везёшь? Пошёл ровней.
Он смерил спину извозчика суровыми глазами и продолжал говорить
старухе уже более мягко, чем раньше:
- Народ на руках. Очень ты глупая старуха. И что тебе дался этот
народ? На-арод! Рвань разная, жульё, да девки, а она народ! Дура ты,
старуха, вот что, и вредная дура, - потому портишь людей... Без тебя они,
глядишь, работали бы, а ты их пичкаешь... Они рады, - бабушка Акулина,
бабушка Акулина! - а сами верхом на бабушкиной шее катаются. Черти! Пороть
бы их! Да и тебя заодно с ними, не балуй народ. Н-да! Эй! ты... святая душа
на костылях! Уснула ты? а?..
Но бабушка Акулина, откинув голову на колено полицейского, лежала
неподвижно и не отвечала ни слова. Её лицо посинело, беззубый рот был
полуоткрыт, глаза ввалились, и из-под сбитой с головы рваной серой шали
выбились пряди полуседых волос, ещё густых и волнистых.
"А она, должно, и впрямь расшиблась..." - догадался Никифорыч,
пристально посмотрев на неё. - А может, она это умерла? - вслух сказал он,
обращаясь к извозчику.
Тот через плечо окинул нищую взглядом и кратко ответил:
- А бог её знает! Кажись бы, нету ещё.
- Верно, тепла потому. Всё-таки, пожалуй, её надо в больницу свезть.
- Н-ну! - сказал извозчик, - до дому-то ближе. Вон он, чай!
Никифорыч ничего не сказал. Извозчик поторопил лошадь:
- Н
