Горький Максим - Детство
А.М.Горький
Детство
Сыну моему посвящаю
I
В полутёмной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец,
одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно
растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые;
его весёлые глаза плотно прикрыты чёрными кружками медных монет, доброе
лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачёсывая длинные,
мягкие волосы отца со лба на затылок чёрной гребёнкой, которой я любил
перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим
голосом, её серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слёз.
Меня держит за руку бабушка - круглая, большеголовая, с огромными
глазами и смешным рыхлым носом; она вся чёрная, мягкая и удивительно
интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери,
дрожит вся и дёргает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за неё; мне
боязно и неловко.
Я никогда ещё не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов,
неоднократно сказанных бабушкой:
- Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он,
голубчик, не в срок, не в свой час...
Я был тяжко болен,- только что встал на ноги; во время болезни - я
это хорошо помню - отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его
заменила бабушка, странный человек.
- Ты откуда пришла? - спросил я её.
Она ответила:
- С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят,
шиш!
Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые, крашеные
персияне, а в подвале старый, жёлтый калмык продавал овчины. По лестнице
можно съехать верхом на перилах или, когда упадёшь, скатиться кувырком,-
это я знал хорошо. И при чём тут вода? Всё неверно и забавно спутано.
- А отчего я шиш?
- Оттого, что шумишь,- сказала она, тоже смеясь.
Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с
нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты.
Меня подавляет мать; её слёзы и вой зажгли во мне новое, тревожное
чувство. Я впервые вижу её такою,- она была всегда строгая, говорила мало;
она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у неё жёсткое тело и страшно
сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрёпана, всё
на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой
шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их,
заплетённая в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно
стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, - причёсывает отца и
всё рычит, захлёбываясь слезами.
В дверь заглядывают чёрные мужики и солдат-будочник. Он сердито
кричит:
- Скорее убирайте!
Окно занавешено тёмной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец
катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко
сжал меня коленями и крикнул:
- Ничего не бойся, Лук!
Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась
на спину, разметав волосы по полу; её слепое, белое лицо посинело, и,
оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом:
- Дверь затворите... Алексея - вон!
Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала:
- Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это не холера,
роды пришли, помилуйте, батюшки!
Я спрятался в тёмный угол за сундук и оттуда смотрел как мать
извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит
ласково и радостно:
- Во имя отца и сына! По
