Горький Максим - Вечер У Шамова
А.М.Горький
Вечер у Шамова
По субботам у Максима Ильича Шамова собираются лучшие люди города и
разные "интересные парни",- я причислен к последним и поэтому тоже охотно
допускаюсь на субботы Шамова.
Эти вечера для меня, как всенощная для верующего. Люди, которые служат
ее, во многом чужды мне; мое отношение к ним - мучительно неясно: нравятся
они мне и - нет, восхищают и - злят; иногда хочется сказать им слова
сердечно-ласковые, а - через час - мною овладевает нестерпимое желание
нагрубить этим красивым дамам, приятным кавалерам. Но я всегда отношусь
благоговейно к мыслям и словам этих людей, их беседа для меня -
богослужение.
Мне двадцать один год. Я чувствую себя на земле неуютно и непрочно. Я
- точно телега, неумело перегруженная всяким хламом; тащит меня куда-то,
неведомым путем, невидимая сила, и вот-вот опрокинусь я на следующем
повороте дороги.
Я очень много и упрямо вожусь сам с собою, стараясь поставить себя
возможно тверже среди нелепых и обидных противоречий, которые отовсюду бьют
и толкают меня, часто доводя до болезненного состояния, близкого буйному
безумию. Года полтора тому назад я до того устал от этой возни, что пытался
покончить с собою - всадил себе в грудь пулю из отвратительного, неуклюжего
тульского револьвера,- такими револьверами в свое время вооружали
барабанщиков. Эта глупая и нечистоплотная выходка вызвала у меня к себе
самому чувство некоторого недоверия и почти презрения.
Теперь я живу в саду у пьяного попа, в хижине над грязным оврагом; эта
хижина раньше была баней.
В двух низеньких комнатах ее стоит запах мыла и прелых веников,-
гнилой запах, отравляющий кровь. Углы комнат промерзают насквозь,- в этом
жилище даже мышам холодно и плохо,- ночами они залезают ко мне на постель.
Вокруг бани густо разросся одичавший малинник, в непогоду его цепкие
прутья стучат в окна, царапают черные, кривые бревна стены. Я живу бедно и
дико, в неясных мечтах о какой-то другой, светлой и легкой жизни, о
рыцарской любви, о высоких подвигах самоотвержения. Печатаю в плохонькой
местной газете косноязычные рассказы и убежден, что печатать их - не
следует, что ими я оскорбляю литературу, которую люблю страстно, как
женщину. Но - печатаю. Надобно есть
В гостиной Шамова я забываю о себе; сижу где-нибудь в углу, в тени, и
жадно слушаю, весь - одно большое, чуткое ухо. Здесь всё - от мебели до
людей - как-то особенно интересно, красноречиво, и всё облито ласковым,
почти солнечным светом ярких ламп, затененных оранжевыми абажурами.
Со стен, тепло-светлых, смотрят глаза Герцена, Белинского, я вижу
нечеловечье лицо Бетховена, мне улыбается улыбкой озорника бронзовый
Вольтер, и всех заметнее, всего милей - детская головка Сикстинской
Мадонны. В углу, за пальмой, возвышается - точно в воздухе стоя - Венера.
Всюду - масса каких-то бесполезных вещей, но все они, в этой большой,
уютной комнате, являются необходимыми; каждая - точно слово в песне.
Драпировки на окнах и дверях пропитаны запахом духов и хорошего табака.
Кое-где поблескивает золото рам, напоминая о церкви, и все люди, скромно
одетые в темное, точно сектанты в тайной молельне.
Говорят они легко и ловко, как будто бегают на коньках, капризно рисуя
замысловатые узоры слов; всех громче и увереннее звучит баритон адвоката
Ляхова,- это высокий, стройный человек с острой бородкой, излишне
удлиняющей его бледное светлоглазое лицо. Говорят, что он - великий
распутник, мне кажется, это так и есть: он смотрит на женщин глазами
хозяина, к
