Горький Максим - Фома Гордеев
Горький Максим (Алексей Максимович Пешков)
Фома Гордеев
Антону Павловичу Чехову
М. Горький
I
Лет шестьдесят тому назад, когда на Волге со сказочною быстротой
создавалиcь миллионные состояния, - на одной из барж богача купца Заева служил
водоливом Игнат Гордеев.
Сильный, красивый и неглупый, он был одним из тех людей, которым всегда и
во всем сопутствует удача - не потому, что они талантливы и трудолюбивы, а
скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим
целям не умеют - даже не могут - задумываться над выбором средств и не знают
иного закона, кроме своего желания. Иногда они со страхом говорят о своей
совести, порою искренно мучаются в борьбе с ней, - но совесть непобедима лишь
для слабых духом; сильные же, быстро овладевая ею, порабощают ее своим целям.
Они приносят ей в жертву несколько бессонных ночей; а если случится, что она
одолеет Их души, то они, побежденные ею, никогда не бывают разбиты и так же
сильно живут под ее началом, как жили и без нее...
В сорок лет от роду Игнат Гордеев сам был собственником трех пароходов и
десятка барж. На Волге его уважали как богача и умного человека, но дали ему
прозвище - Шалый, ибо жизнь его не текла ровно, по прямому руслу, как у других
людей, ему подобных, а то и дело, мятежно вскипая, бросалась вон из колеи, в
стороны от наживы, главной цели существования. Было как бы трое Гордеевых - в
теле Игната жили три души.
Одна из них, самая мощная, была только жадна, и когда Игнат подчинялся ее
велениям, -он был просто человек, охваченный неукротимой страстью к работе.
Эта страсть горела в нем дни и ночи, он всецело поглощался ею и, хватая всюду
сотни и тысячи рублей, казалось, никогда не мог насытиться шелестом и звоном
денег. Он метался по Волге вверх и вниз, укрепляя и разбрасывая сети, которыми
ловил золото: скупал по деревням хлеб, возил его в Рыбинск на своих баржах;
обманывал, иногда не замечал этого, порою - замечал, торжествуя, открыто
смеялся над обманутыми и, в безумии жажды денег, возвышался до поэзии. Но,
отдавая так много силы этой погоне за рублем, он не был жаден в узком смысле
понятья и даже, иногда, обнаруживал искреннее равнодушие к своему имуществу.
Однажды, во время ледохода на Волге, он стоял на берегу и, видя, как лед
ломает его новую тридцатипятисаженную баржу, притиснув ее к обрывистому
берегу, приговаривал сквозь зубы:
- Так ее!.. Ну-ка еще... жми -дави!.. Ну, еще разок!..
- Что, Игнат, - спросил его кум Маякин, - выжимает лед-то у тебя из мошны
тысяч десять, этак?
- Ничего! Еще сто наживем!.. Ты гляди, как работает Волга-то! Здорово?
Она, матушка, всю землю может разворотить, как творог ножом, - гляди! Вот те и
"Боярыня" моя! Всего одну воду поплавала... Ну, справим, что ли, поминки ей?
Баржу раздавило. Игнат с кумом, сидя в трактире на берегу, пили водку и
смотрели в окно, как вместе со льдом по реке неслись обломки "Боярыни".
- Жалко посуду-то, Игнат? -спросил Маякин.
- Ну, чего ж жалеть? Волга дала, Волга и взяла... Чай, не руки мне
оторвало...
- Все-таки...
- Что - все-таки? Ладно, хоть сам видел, как всё делалось, Вперед
наука! А вот, когда у меня "Волгарь" горел, - жалко, не видал я. Чай, какая
красота, когда на воде, темной ночью, этакий кострище пылает, а? Большущий
пароходина был...
- Будто тоже не пожалел?
- Пароход? Пароход - жалко было, точно... Ну, да ведь это глупость одна -
жалость! Какой толк?
Плачь, пожалуй: слезы пожара не потушат. Пускай их--пароходы горят. И
-хоть всё
