Горький Максим - Птичий Грех
А.М.Горький
Птичий грех
Осенняя пАморха повисла над землею, закрыв дали. Земля сжалась в
небольшой мокрый круг; отовсюду на него давит плотная, мутностеклянная
мгла, и круг земной становился всё меньше, словно таял, как уже растаяло в
серую сырость небо, еще вчера голубое. В центре земли - три желтые шишки,
три новеньких избы,- очевидно, выселки из какой-то деревни, невидимой во
мгле.
Я направляюсь к ним по разбухшему суглинку исковерканной дороги. Меня
сопровождают невеселым бульканьем осенние ручьи, они текут по глубоким
колеям тоже на выселки; а в ямах межколесицы стоят лужи свинцовой воды,
украшенные пузырями. Иду точно дном реки, в какой-то особенно неприятно
жидкой липкой воде; по сторонам дороги мерещатся кусты, печально повисли
седые прутья; на всем, что видит глаз,- холодный налет ртути. Грязь сосет
мои ноги, заглатывая их по щиколотки; она жалобно чмокает, когда я отнимаю
у нее ступни одну за другою, и снова жадно хватает их толстыми губами.
Холодно на земле, холодно и грязно; в душе тоже - холодное безразличие; все
равно куда идти - в море этой неподвижной мглы, под ослепшим небом.
Выселки строились с расчетом образовать когда-то улицу: две избы стоят
рядом, связаны крытым соломою двором, третья - побольше - напротив них.
Между домами большая лужа, в ней плавает щепа и деревянное ведро с выбитым
дном, а на краю ее, у ворот и под окнами одинокого дома, мнут грязь десятка
полтора мужиков, баб и, конечно, ребятишек. Это странно: непогода, будни,-
чего же ради мокнут жители и почему они говорят так необычно тихо? Покойник
в доме? Мужика смерть не удивляет... Ворота дома открыты настежь, посреди
двора стоит телега, под задними колесами ее валяется куча тряпья; где-то
обиженно хрюкает свинья, лошадь жует сено, слышен вкусный хруст. Крепко
пахнет навозом и еще чем-то, напоминающим жирный запах бойни.
Здороваюсь с людьми, сняв мокрый картуз, Они смотрят на меня молча,
неприязненно, без обычного в деревне интереса к дальнему страннику.
- Что это вы собрались?
Большой чернобородый мужик, надвигаясь на меня животом, сурово
спрашивает:
- А тебе чего надо? Откуда таков?
Он не в духе, но не настолько, чтобы драться; он, видимо, еще
настраивает себя на боевой лад.
- Паспорт! - требует он, протянув руку, похожую на вилы о пяти зубьях.
Но когда я подал ему паспорт, он сказал, ткнув рукою к лужу:
- Ступай себе...
Из-за его широкой спины вывернулся старичок с лицом колдуна и
секретно, вполголоса, заговорил, пришепетывая быстро шлепая темными губами:
- Ты, мил человек, вали, иди дальше с богом! Тут тебе, промежду нас,-
не рука, прямо скажу,-ты идикось!
Я пошел, но он, поймав меня за котомку, потянул к себе, продолжая
выбрасывать изо рта мятые слова
- Тут у нас история сделана... Черный мужик сердито окрикнул его:
- Дядя Иван!
- Ась?
- Придержи язык-то! Что, ей-богу!..
- Да ведь всё едино, дойдет до деревни - там узнает, скажут...
Кто-то повторил эхом:
- Скажут...
- Али такую историю можно прикрыть?! - радостно воскликнул дядя Иван.-
Ведь кабы что другое, а то - отец...
И, сдвинув шапку на ухо, спросил меня:
- Ты - как,- грамотен? Чу, Никола, грамотный он...
Чернобородый поглядел на меня, на него и сказал с досадой:
- Да ну его ко псам и с тобой вместе! Эка суета...
Старик, вздохнув, беспомощно махнул рукой, всё придерживая меня.
Мужики молчали, врастая в грязь; бабы, заглядывая во двор и в окна,
шептались о чем-то; я слышал отдельные слова:
- Сидит?
- Сидит, не шелохнется...
- А она?
