Горький Максим - Сергей Есенин
А.М.Горький
Сергей Есенин
В седьмом или восьмом году, на Капри, Стефан Жеромский рассказал мне и
болгарскому писателю Петко Тодорову историю о мальчике, жмудине или мазуре,
крестьянине, который, каким-то случаем, попал в Краков и заплутался в нём.
Он долго кружился по улицам города и всё не мог выбраться на простор поля,
привычный ему. А когда наконец почувствовал, что город не хочет выпустить
его, встал на колени, помолился и прыгнул с моста в Вислу, надеясь, что уж
река вынесет его на желанный простор. Утонуть ему не дали, он помер оттого,
что разбился.
Незатейливый рассказ этот напомнила мне смерть Сергея Есенина. Впервые
я увидал Есенина в 1914 году, где-то встретил его вместе с Клюевым. Он
показался мне мальчиком 15-17 лет. Кудрявенький и светлый, в голубой
рубашке, в поддёвке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие
открытки Самокиш-Судковской, изображавшей боярских детей, всех с одним и
тем же лицом. Было лето, душная ночь, мы, трое, шли сначала по Бассейной,
потом через Симеоновский мост, постояли на мосту, глядя в чёрную воду. Не
помню, о чём говорили, вероятно, о войне; она уже началась. Есенин вызвал у
меня неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика,
который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге.
Такие чистенькие мальчики - жильцы тихих городов, Калуги, Орла,
Рязани, Симбирска, Тамбова. Там видишь их приказчиками в торговых рядах,
подмастерьями столяров, танцорами и певцами в трактирных хорах, а в самой
лучшей позиции - детьми небогатых купцов, сторонников "древлего
благочестия".
Позднее, когда я читал его размашистые, яркие, удивительно сердечные
стихи, не верилось мне, что пишет их тот самый нарочито картинно одетый
мальчик, с которым я стоял, ночью, на Симеоновском и видел, как он, сквозь
зубы, плюёт на чёрный бархат реки, стиснутой гранитом.
Через шесть-семь лет я увидел Есенина в Берлине, в квартире
А.Н.Толстого. От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень
ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце.
Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то вызывающе и
пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущённо и недоверчиво. Мне
показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что
он - человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее
- серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо
спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да и
весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и
даже неясно помнит, что именно забыто им?
Его сопровождали Айседора Дункан и Кусиков.
- Тоже поэт, - сказал о нём Есенин, тихо и с хрипотой.
Около Есенина Кусиков, весьма развязный молодой человек, показался мне
лишним. Он был вооружён гитарой, любимым инструментом парикмахеров, но,
кажется, не умел играть на ней. Дункан я видел на сцене за несколько лет до
этой встречи, когда о ней писали как о чуде, а один журналист удивительно
сказал: "Её гениальное тело сжигает нас пламенем славы".
Но я не люблю, не понимаю пляски от разума и не понравилось мне, как
эта женщина металась по сцене. Помню - было даже грустно, казалось, что ей
смертельно холодно и она, полуодетая, бегает, чтоб согреться, выскользнуть
из холода.
У Толстого она тоже плясала, предварительно покушав и выпив водки.
Пляска изображала как будто борьбу тяжести возраста Дункан с насилием её
тела, избалованного славой и
