Горький Максим - Сторож
А.М.Горький
Сторож
Я - ночной сторож станции Добринка; от шести часов вечера до шести утра
хожу с палкой в руке вокруг пакгаузов; со степи тысячью пастей дует ветер,
несутся тучи снега, в его серой массе медленно плывут туда и сюда
локомотивы, тяжко вздыхая, влача за собою черные звенья вагонов, как будто
кто-то, не спеша, опутывает землю бесконечной цепью и тащит ее сквозь небо
раздробленною в холодную белую пыль. Визг железа, лязг сцеплений, странный
скрип, тихий вой носятся вместе со снегом.
У крайнего пакгауза, в мутных вихрях снега возятся две черные фигуры, -
это пришли казаки воровать муку. Видя меня, они, отскочив в сторону,
прячутся в сугроб, и потом, сквозь вой и шорох вьюги, я слышу нищенски
жалобные слова просьбы, обещания дать полтинник, ругань.
- Бросьте это, ребята, - говорю я.
Мне лень слушать их, не хочется говорить с ними, я знаю, что они - не
бедняки, воруют не по нужде, а на продажу, для пьянства, для женщин.
Иногда они подсылают красивую жолнерку Леску Графову; расстегнув
тулупчик и кофту, она показывает сторожам груди; упругие, точно хрящ, они
стоят у нее горизонтально.
- Глядите-тко, - как пушки! - задорит и хвастается она. - Ну, хотите за
мешок пшеничной второго сорта? Ну, - третьего?
С нею деловито торгуются молодой религиозный тамбовский парень Байков и
усманский татарин, хромой Ибрагим.
Она стоит перед ними, открыв грудь, снег тает на коже у нее, встряхнув
плечами, как цыганка, она ругается:
- Кацапы, ну, скорее! Болотное племя, али вы найдете где эдакую
сладость, как у меня, падаль песья!
Она презирает русских мужиков. Голос у нее грудной, сильное красивое
лицо освещено дерзкими глазами кошки. Ибрагим ведет ее под крышу пакгауза, а
ее товарищи, бросив на салазки мешок или куль, - уезжают.
Мне противно бесстыдство этой женщины и до тоски жалко ее прекрасное,
сильное тело. Ибрагим называл Леску собакой и плевался, вспоминая ее ласки,
а Байков тихо и задумчиво говорил:
- Таких убивать надо бы...
По праздникам, нарядно одетая, в скрипучих козловых башмаках, в алом
платочке на густых каштанового цвета волосах, она, приходя в город,
обслуживает телом своим "интеллигенцию", относясь ко всем покупателям
одинаково дерзко и презрительно.
Когда она привязывалась ко мне, я ее прогонял с моего участка, но
как-то, теплой светлой ночью, сидя на лесенке пакгауза, я задремал, и,
открыв глаза, - увидел перед собой Леску; она стояла, сунув руки в карман
тулупчика, нахмуря брови, статную фигуру ее внимательно освещала луна.
- Не бойсь, - не воровать пришла - гуляю!
По звездам - было уже далеко за полночь.
- Поздновато гуляешь.
- Баба - ночью живет, - ответила Леска, садясь рядом со мной. - Ты чего
же спишь? Али за сон деньги платят?
Достала из кармана горсть семян подсолнуха и, грызя их, спросила:
- Ты, будто, грамотей? Скажи-ка, где Оболак-город?
- Не знаю.
- Матерь Божия появилась там, кверху ручки, пишется, а младенец Христос
- в подоле у ней...
- Абалацк...
- Где он?
- На Урале где-то, или в Сибири.
Облизав губы, она сказала:
- Пойти, что ли, туда? Далеко оно. А, пожалуй, надо итти.
- Зачем?
- Молиться, грешна больно. Все через вас, кобелей... Покурить есть?
Закурив - предупредила:
- Казакам - не говори, гляди, что курю, - у нас не любят, когда баба
дымит.
Очень красиво было ее строгое лицо, нарумяненное зимним воздухом, ярко
блестели темные зрачки в опаловых овалах белков.
Золотая полоска сверкнула в небе - женщина перекрестилась, говоря:
- Упокой Господь душу
