Гранин Даниил - Автобиография
Даниил Гранин
Автобиография
"На этот раз я родился в двадцатом веке..."
Так бы хотелось начать биографию героя новой книги. В этом
есть что-то из личных ощущений. Когда-то ты уже жил, поэтому
удивляешься тому, как ныне все сложилось. Сколько надо было
случайностей в судьбах родителей, а потом и в моей собственной,
чтобы добраться до нынешнего дня.
Тогда они очень любили друг друга, отец мой и мать. Она
была совсем молоденькой, она пела, у нее был хороший голос, все
детство прошло под ее песни. Много было романсов, городских
романсов двадцатых годов, иногда у меня выплывают какие-то
строки-куплеты - "И разошлись, как в море корабли...", "Мы
только знакомы, как странно...". Не было у нас инструмента;
учить ее тоже никто не учил, она просто пела, до последних лет.
Стрекот швейной машинки и ее пение. Отец был старше ее на
двадцать с лишним лет.
...1919 год, год моего рождения - в тех местах еще
догорала гражданская война, свирепствовали банды, вспыхивали
мятежи. Они жили вдвоем в разных лесничествах где-то под
Кингисеппом. Были снежные зимы, стрельба, пожары, разливы рек -
первые воспоминания мешаются со слышанными от матери рассказами
о тех годах. Детство, оно было лесное, позже - городское; обе
эти струи, не смешиваясь, долго текли и так и остались в душе
раздельными существованиями. Лесное - это баня со снежным
сугробом, куда прыгал распаренный отец с мужиками, зимние
лесные дороги, широкие самодельные лыжи (а лыжи городские -
узкие, на которых мы ходили по Неве до самого залива. Нева
тогда замерзала ровно, и на ней далеко блестели великолепные
лыжни).
Лучше всего помнятся горы пахучих желтых опилок вблизи
пилорам, бревна, проходы лесобиржи, смолокурни, и сани, и
волки, уют керосиновой лампы, вагонетки на лежневых дорогах...
Родина писателя - детство. Это не мое выражение, но я
часто ощущаю его справедливость. О детстве хочется писать с
подробностями, потому что они помнятся, краски тех лет не
тускнеют, некоторые картинки все так же свежи и подробны.
Матери-горожанке, моднице, молодой, красивой, не сиделось
в деревне. Это я понимаю теперь, задним числом, разбираясь в их
ночных шепотных спорах. А тогда все принималось как благо: и
переезд в Ленинград, и городская школа, наезды отца с
корзинками брусники, с лепешками, с деревенским топленым
маслом. А все лето - у него в лесу, в леспромхозе, зимою - в
городе. Как старшего ребенка, первого, особо сильно тянули меня
каждый к себе. Это не была размолвка, а было разное понимание
счастья. Потом все разрешилось другими обстоятельствами - отца
послали в Сибирь, куда-то под Бийск, а мы с тех пор стали
ленинградцами. Мать работала портнихой. И дома прирабатывала
тем же. Появлялись дамы - приходили выбирать фасон,
примеривать. Мать любила и не любила эту работу - любила
потому, что могла проявить свой вкус, художественную свою
натуру, не любила оттого, что жили мы бедно, сама одеться она
не могла, молодость ее уходила на чужие на-ряды.
Школа моя пошла всерьез примерно с шестого класса. В
школе, на Моховой, оставалось еще несколько преподавателей
бывшего здесь до революции Тенишевского училища - одной из
лучших русских гимназий. В кабинете физики мы пользовались
приборами времен Сименса-Гальске на толстых эбонитовых панелях
с массивными латунными контактами. Каждый урок был как
представление. Преподавал профессор Знаменский, потом его
ученица - Ксения Николаевна. Длинный преподавательский стол был
как сцена, где разыгрывалась феерия с участи
