Грякалов Алексей - Здесь Никто Не Правит
Алексей Грякалов
Здесь никто не правит
РАССКАЗ
А правит кто? Цари иль сам народ?
Они номады. Здесь никто не правит.
Еврипид. Киклоп.
Эписодий первый
Отсоветовали возвращаться....
Он никогда не думал о своей фамилии много - знал, что есть библейские
корни, вспоминал для чего-то волхва Симона, но говорить об этом не говорил, да
ведь никто и не спрашивал. Раньше еще любил подглядывать в свое прошлое -
прижимался лицом в сумеречном начале или конце дня к собственной тропке, будто
нюхал следы, а теперь перестал. Думать - работа для дураков, что надумаешь, не
исполнится, а то, чего не знаешь, накатит волной, собьет, объегорит или
посмеется: понял, ты понял, умный?
Он и про это теперь не думал, и оно было в прошлом, и прошлое - было же
оно, иначе откуда бы взялось настоящее, откуда бы вырастало бедное мыслимое
будущее, - теперь стало пенкой на молоке,- следили за ним, пестовали, боялись,
чтоб не сбежало, готовились кашку варить, а теперь пропало, стало чужим... и
чужим, и своим сразу.
Куда гнать коней?
Вот о конях он любил говорить. Всадники, кочуи, номады... Говорил, что дед
его командовал казачьим корпусом и будто бы когда внук приезжал в те места,
где полуслепые старухи еще помнили генерала, они, пораженные, на голос внука
вставали с лавочек, кланялись и тянулись погладить плечико.
Он знал точно, что дед был простым сабельником у красных, но раз придумав
историю, говорил, чтоб говорить. Рассказывал, что дедов брат перебегал от
белых к красным, а попал к Махно - и тот зазывал на тачанки, а в ответ на
молчание полыхнул над головами из маузера. Так и легли! И Нестор Иваныч погнал
всех... - засранцев таких мне тут не надо!
Смеялся в рассказе старый казак, смеялся внук, обнимал новопроизведенных
сотников и подъесаулов, смеялись офицеры, будто бы смеялся и сам Махно,
непонятый крестьянский вождь.
Наутро после хмельного вечера, стыдясь, вспоминал, что лег вчера внуком
геройского красного генерала, а через день вновь называл себя наказным
атаманом вольного казачьего войска на брегах Невы, грозил самозванцам и
присваивал звания собутыльникам.
При встрече кричал:
- Есаул Григорьев! Как службица в двенадцатом линейном? Нет ли шпионов иль
хитрованов? А то мы тут досидимся. А ну-к служивскую! - И первый начинал
высоким голосом:
Не для меня весна придет,
Не для меня Дон разольется!
Красиво вел, потом обрывал после двух строк, будто б слезно затосковал иль
плакал невидимыми слезами.
Конь вороной с походным вьюком,
У церкви ржет, кого-то ждет!
Еще две строки вел, и привычные друзья уж начинали догадываться, что
дальше не знает, но лицедеили в одном хороводе.
И он сызнова морочил разговорами о старухах, встающих навстречу отпрыску
генерала-героя, о девках-красавицах времен верховского восстания, тянувших
ручки, чтоб потрогать и перекрестить.
Синел словесный Дон, акварельно зеленели луга в предместьях хохлацкого
Богучара, дороги открывались на степное Чертково, верховскую раскольничью
станицу Казанскую и на Монастырщину, и на всякой дороге попадался слободской
еще казак, прущий на взгорок от Дона с вложенными в переплет от "Капитала"
листками апокрифа Еноха. Машины выли, подползая к понтонам, горизонт гладил
танковый полк, охранявший новограницу с хохлами, а старик шествовал, не отводя
глаз от листа.
...И все устрашится, и стражи содрогнутся, и великий страх и трепет
обоймет их до пределов земли, поколеблются возвышенные горы, и высокие холмы
опустятся и растают, как сотовый мед от пламени.
Переск
