Гуль Роман - Марина Цветаева
Роман Гуль
Марина Цветаева
В Берлине с Мариной Цветаевой познакомил меня Эренбург. Было это
вскоре после приезда ее из Москвы. Она остановилась в том же
Прагер-пансионе, где жили Эренбурги. И как-то Эренбург сказал, что Цветаева
хочет со мной встретиться. Я пришел. Постучал в дверь комнаты. Услышал
войдите!. Вошел. Марина Ивановна лежала на каком-то странном предмете,
по-моему, на сундуке, покрытом ковром. Первое, что бросилось мне в глаза ее
руки все в серебряных браслетах и кольцах (дешевых), как у цыганки.
Разговор начался с Москвы, с ее приезда. Свое первое впечатление от
облика Цветаевой я ярко запомнил. Цветаева хорошего (для женщины) роста,
худое, темное лицо, нос с горбинкой, прямые волосы, подстриженная челка.
Глаза ничем не примечательные. Взгляд быстрый и умный. Руки без всякой
женской нежности, рука была скорее мужская, видно сразу не белоручка.
Марина Ивановна сама говорила о себе, что умеет только писать стихи и
готовить обед (плохой). Вот от этих плохих обедов и тяжелой московской
жизни руки и были не холеные, а рабочие. Платье на ней было какое-то очень
дешевое, без всякой элегантности. Как женщина Цветаева не была
привлекательна. В Цветаевой было что-то мужественное. Ходила широким шагом,
на ногах полумужские ботинки (особенно она любила какие-то бергшуэ).
Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно спросила: Вы
любите ходить? Люблю, много хожу. Я тоже. Пойдемте по городу? И мы вышли из
пансиона. Пошли помню, по Кайзераллее, шли долго, разговаривая. Я больше
слушал рассказы о Москве, о тяжкой жизни там. Я предложил зайти в кафе.
Зашли. Кафе было странное большое, белое, с гремящим негритянским
джаз-бандом. Негры в Берлине были редкостью. Откуда они сюда залетели?
В кафе мы просидели, проговорили долго. Марина Ивановна прочла мне
свои последние стихи. Видимо она была внимательный и наблюдательный
собеседник. Во всяком случае она открыла у меня какой-то жест, о котором я
не имел понятия. Оказывается, слушая ее, я иногда проводил рукой по
волосам. Этот жест Марина Ивановна мне вернула, извинившись за масть: я
блондин, а в стихотворении, присланном мне, она окрасила мои волосы в
воронову масть:
Вкрадчивостью волос,
Вгладь и в лоск,
Оторопью продольной
Синь полуночную масть
Воронову. Вгладь и всласть
Оторопи вдоль ладонью.
Это (не Бог весть какое) стихотворение я опубликовал в Новом Журнале в
письмах ко мне Цветаевой из Праги в Берлин. Оно вошло и в последнюю
зарубежную книгу Цветаевой После России.
С Мариной Ивановной отношения у нас сложились сразу дружеские.
Говорить с ней было интересно обо всем: о жизни, о литературе, о пустяках.
В ней чувствовался и настоящий, и большой, и талантливый, и глубоко
чувствующий человек. Да и говорила она как-то интересно-странно, словно
какой-то стихотворной прозой что ли, каким-то белым стихом.
Помню, она позвала меня к себе, сказав, что хочет познакомить с только
что приехавшим в Берлин ее мужем Сергеем Эфроном. Я пришел. Эфрон был
высокий, худой блондин, довольно красивый, с правильными чертами лица и
голубыми глазами. Отец его был русский еврей, мать русская дворянка
Дурново. В нем чувствовалось хорошее воспитание, хорошие манеры. Разговор с
Эфроном я хорошо помню. Эфрон весь был еще охвачен белой идеей, он служил,
не помню уж в каком полку, в Добровольческой армии, кажется, в чине
поручика, был до конца на Перекопе. Разговор двух бывших добровольцев был
довольно странный. Я в белой идее давно разочаровался и говорил о т
