Демидов Георгий - Дубарь
Георгий Демидов
ДУБАРЬ
Рассказ
Унылый звон "цынги", куска рельса, подвешенного на углу лагерной вахты,
слабо донёсся сквозь бревенчатые стены барака и толстый слой льда на его
оконцах. Старик дневальный с трудом поднялся со своего чурбака перед железной
печкой и поплёлся между нарами, постукивая по ним кочергой: "Подъём, подъём,
мужики!"
...Каждый, кому с крайним нежеланием приходилось подниматься спозаранку,
знает, что после такого вставания можно довольно долго двигаться, что-то
делать, даже произносить более или менее осмысленные фразы и всё-таки ещё не
просыпаться окончательно. В лагере такое состояние повторяется изо дня в день,
каждое утро и на протяжении многих лет. В результате вырабатывается еще одна
особенность каторжанской психики, во многом и так отличной от психики
свободного человека, - способность едва ли не в течение целых часов после
подъёма сохранять состояние полусна-полубодрствования. Вольно или невольно
заключённые лагерей принудительного труда культивируют в себе эту способность,
оттягивая полное пробуждение до крайнего возможного предела. Зимой таким
пределом является выход на жестокий мороз. Но в более тёплое время года
некоторые лагерники умудряются оставаться в состоянии сомнамбул и на плацу во
время развода, и даже на протяжении всего пути до места работы, хотя этот путь
нередко измеряется целыми километрами. Это, конечно, своего рода рекорд. Но в
той или иной степени таким образом ведут себя все без исключения люди,
осужденные на долгий, подневольный и безрадостный труд. Притом даже в том
случае, если норма официально дозволенного им ежесуточного сна сама по себе
является достаточной.
Вот и сегодня мы привычно сопротивлялись наступлению настоящего
бодрствования, не только когда слезали с нар и напяливали на себя свои
изодранные и прожжённые у лесных костров ватные доспехи, но даже когда
протирали глаза пальцами, слегка смоченными водой из-под рукомойника. Каждый
понимал, что с полным пробуждением приходит и отчётливое сознание
действительности. А она заключалась в том, что очередной из бесконечной
вереницы безликих, каторжных дней уже наступил, хотя сейчас только пять утра.
И что он будет продолжаться бесконечно долго, пока около семи вечера мы, до
изнеможения усталые, заиндевевшие и окоченевшие на жестоком морозе, снова
свалимся в этот барак. И что на протяжении этого дня будет хождение и стояние
под конвоем, тяжелая и осточертевшая работа в лесу, окрики и понукания... Что
не раз, наверно, посетят горькое чувство бессилия и та злая тоска неволи, от
которой захочется завыть и боднуть головой ближайший лиственничный ствол.
Вообще-то в подобных мыслях и настроениях, если судить о них
беспристрастно, проявлялась наша чёрная неблагодарность своей лагерной судьбе.
Ведь мы находились не в каком-нибудь из страшных лагерей дальстроевского
"основного производства", а в лагере, обслуживающем сельское и рыболовецкое
хозяйство. Мечте сотен тысяч колымских каторжников, загибавшихся на здешних
приисках и рудниках, по условиям труда и быта мало чем отличавшихся от
финикийских.
Наша ежедневная утренняя война за сохранение свинцовой притупленности
чувств и мыслей и сегодня шла с переменным успехом. Пробежка по морозу в
столовую за получением утренней хлебной пайки и миски баланды неизбежно
отгоняла благодатное оцепенение. Но до выхода на развод обычно оставалось ещё
некоторое время. Уже в полном своем "обмундировании" все мы, как всегда,
сгрудились у печки, чтобы запастись те
