Диковский Сергей - Бери-Бери
Сергей Диковский
Бери-бери
Предупреждаю, заранее, тот, кто ждет занятных морских приключений,
пусть не слушает эту историю. Я не могу обещать ни тумана, ни шторма, если
в вахтенном журнале сказано ясно: солнце, штиль, температура +20 в тени.
Да, было так жарко, что смола выступала из палубы. Мы медленно входили
в бухту Медвежью, лавируя меж островков и камней. Люди отдыхали на баке,
еле шевеля языками. Тень от мачты - короткая, синяя - неподвижно лежала на
палубе. Корабельная медь слепила глаза. Только плеск воды да белые крылья
чаек напоминали нам о прохладе.
Мы надеялись пополнить в бухте запасы воды. Снег на сопках здесь
держится долго - до конца июля, даже до августа, и десятки горных ручьев,
разогнавшись в ущельях, с огромной высоты падают в бухту. Самые слабые
никогда не долетают до берега, ветер подхватывает их на лету и превращает
в белую пыль, но два или три водопада соединяют сопки и море высокими
дугами. На фотографиях они выходят сосульками, но, право, я не видел более
сильной картины, чем эти светлые, грохочущие столбы, врезанные в зеленую
воду до самого дна.
Был уже слышен шум ручьев, когда вахтенный крикнул:
- Японец! Слева по носу!
Возле самого берега стояла двухмачтовая черная шхуна.
Колосков, мельком глянув на шхуну, твердо сказал:
- Полкорпуса влево... так держать!
В таких случаях счет идет на секунды. Не успели хищники выбрать якорь,
как двое бойцов разом прыгнули на палубу шхуны.
Она была пуста. "Гензан-Мару" (Колосков разобрал надпись за десять
кабельтовых) даже не пыталась бежать, точно к ней подошел не пограничный
катер, а собственный тузик.
А между тем в воздухе пахло крупным штрафом: на бамбуковых шестах вдоль
борта висели еще влажные сети.
Сачков заглушил мотор и выглянул из люка.
- Стоило гнать! - сказал он с досадой. - Вот мухобой! Бабушкин гроб!
Судя по мачтам, слишком массивным для моторного судна, во времена
Беринга это был парусник с хорошей оснасткой. Плавные, крутые обводы
говорили о мореходности корабля, четыре анкерка с пресной водой - о
дальности перехода. Под бугшпритом шхуны, вынесенном метра на три вперед,
была прикреплена грубо вырезанная из какого-то темного дерева фигура
девушки с распущенными волосами. Наклонив голову, красавица уставила на
нас обведенные суриком слепые глаза. Время, соль и толстые наслоения
масляной краски безобразно исказили ее лицо.
Мы молча разглядывали шхуну.
Видимо, хозяева рассчитывали на страховую премию больше, чем на улов
рыбы: сквозь дыры в бортах могли пролезть самые жирные крысы.
- Эй, аната! [Эй, вы!] - крикнул Колосков.
Циновка на кормовом люке приподнялась. Тощий японец, с головой,
повязанной синим платком, равнодушно взглянул на нас.
- Бьонин дес [больной], - сказал он сипло.
- Эй вы, кто синдо?
- Бьонин дес, - повторил японец монотонно, и крышка снова захлопнулась.
Колосков спустился в каюту, чтобы надеть свежий китель. Наш командир
был особенно щепетилен, когда дело доходило до официальных визитов.
- Товарищ Широких, - сказал он, - найдите синдо, выстройте японскую
команду по правому борту.
- Есть выстроить! - ответил Широких.
Это был серьезный, очень рассудительный сибиряк, с лицом, чеканенным
оспой, белыми бровями и славной, чуть сонной улыбкой, которой он встречал
остроты Сачкова и кока. Кроме обстоятельной, чисто степной медлительности,
он отличался бычьей силой, которой, впрочем, никогда не хвастался.
Помню случай, когда, погрузившись в воду по пояс, Широких переносил со
шлюпки на берег двенадц
