Диковский Сергей - Осечка
Сергей Диковский
Осечка
Если небо красно к вечеру,
Моряку бояться нечего.
Если красно поутру,
Моряку не по нутру.
Не верьте морским поговоркам. Из всех закатов, какие я помню, это был
самый ясный, самый тихий, самый красный закат.
Всегда прикрытые дымкой хребты были на этот раз обнажены, очерчены
резко и сильно. Прозрачный воздух открыл глазу дальние сопки с их
гранеными вершинами и темными зарослями кедровника у подножий.
В тот вечер "Смелый" получил приказ доставить на. Командорские острова
жену начальника морского поста, а заодно два ящика лимонов и щипцы для
клеймения котиков. Затем, как всегда бывает с теми, кто идет на острова
первым рейсом, нашлись новые поручения. Нам передали зимнюю почту, сто
связок лука, подвесной мотор, два патефона, икру, листовое железо, затем
предложили взять глобус, корзину с цыплятами, олифу, коньяк, патроны к
винчестеру, а в последнюю минуту вкатили по сходням шесть бочек кислой
капусты.
Мы грузились всю ночь и легли спать в четвертом часу, когда на той
стороне бухты Авачинской губы уже ясно обозначился белый конус Вилючинской
сопки.
На рассвете стало свежеть, ванты загудели от ветра, и море подернуло
зябкой дрожью.
Мы отдали швартовы, но дальше ворот Авачинской губы уйти не смогли.
Море было злое, ярко-синее, и белые гребни дымились от ветра, крепчавшего
с каждой минутой.
Славный денек! Солнце, снежные горы, пыльные смерчи на улицах, рывки
тугой парусины, девчонки, сжимающие юбки коленями, в то время как ветер
расплетает им косы, свист, стон деревьев, громыханье железа и ставен,
чья-то рубаха, птицей взлетевшая в синюю вышину, и надо всем - нестерпимо
яркое, холодное солнце.
К полудню в Петропавловской бухте стало тесно от кораблей. Пароходы
возвращались в порт точно из боя - с выбитыми иллюминаторами, погнутыми
трубами, сорванными надстройками и фальшбортами. Хлебнув вдоволь страха и
холодной воды, они жались к пристани так, что трещали бревна, а те, что не
могли найти места в ковше возле города, стояли по ту сторону сигнального
мыса, накренясь на подветренный борт, и держались за дно обоими якорями.
Вечером на улицах Петропавловска фуражек с крабами и кителей с золотыми
нашивками было вдвое больше, чем кепок и пиджаков. Шквал оборвал провода,
в ресторане на всех столиках горели свечи, и загулявшие кочегары пили за
тех, кто вернулся счастливо, и за тех, кто уже никогда не вернется: всем
было известно, что шхуна "Сибирь" погибла утром со всей командой и грузом
весенней сельди.
За пять суток ни один катер не вышел за ворота Авачинской бухты. Мы
перебрались на берег и, пока шторм держал нас в осаде, принялись приводить
свое хозяйство в порядок. Нужно было сменить дубовые решетки, высушить и
залатать парусину, подновить шаровой краской потускневшие в походах борта.
Кроме того, у каждого из нас нашлись личные береговые дела. Боцман и я
готовились уйти за гуранами в сопки, кок - писать под копирку письма на
материк. Сачков снова извлек на свет штаны Пифагора, а Колосков, шестой
месяц изучавший японский язык, погрузился в дебри учтивых частиц и
глаголов.
Каждое утро он садился за стол и, положив на учебник ладони, твердил
вслух, как школяр:
- Каша - мамма, берег - кайган, кожа - кава, собака - ину,
ка-ки-ку-кэ-ко... На-ни-ну-нэ-но... Гаги-гу-гэ-го!
Колосков был упрям и клялся, что заговорит по-японски до первого снега.
Больше того, он убедил боцмана и меня заниматься ежедневно по часу перед
отбоем.
- Ка-ки-ку-кэ-ко! - говорил он, стуча мелком по до
