Екимов Борис - Белая Дорога
Борис Екимов
БЕЛАЯ ДОРОГА
Вот и осень. Ночи стали холодными. Пора с летом прощаться, собираясь в
город, на зимние квартиры.
В последнее воскресенье августа поехали мы к озеру Некрасово. Дорога туда
не больно длинная, но без асфальта: колдобины, объезды, а потом и вовсе
сыпучие пески. Редкая машина пройдет.
Добрались. Молодые мои спутники остались у воды, с удочками. Я ушел в
Пйски. Пйски их у нас называют, хотя правильней, конечно, Пески.
Огромные песчаные пустоши тянутся левым берегом Дона на многие десятки
верст. Они порой отступают от берега, порой подходят к воде. Песчаная страна,
считай, пустыня; желтые бугры - кучугуры, редкая зелень: солянка, молочай,
желтый бессмертник, ползучий чабер. Вечный ветер. Свистит и свистит. Безлюдье
на десятки верст. Машины сюда не забираются. И делать нечего, и застрянешь в
песках.
Редкий жаворонок вспорхнет из-под ног; редкий коршун проплывет в вышине;
ящерка прошуршит - и все. Тишина. И просторное небо.
Люди здесь тоже редки. Но порой встречаются белые дороги, неведомо кем
проложенные в сыпучих песках... Эти белые дороги завораживают. Будто и знаешь
округу: там - Рюминский хутор, в той стороне - Старая Сокаревка, за ней -
Песковатка. Но к хуторам ведут дороги езжие. А эти? Белая колея петляет меж
песчаных холмов, порою взбегая на них. Кто ее проторил, эту дорогу, и куда?..
Нынче лето кончается. Солнечный день. Но взойдешь на бугор - нижет до
костей ветер. Под ногами похрустывает сухой молочай; кое-где доцветает
сиреневый чабер; трава "бескоренка" - черная, словно мороз ее опалил. Коршун
поднялся и стоит в воздухе, крылом не махнет. Ветер. Белая дорога ведет
куда-то.
Вспомнил о Степе. О нем и рассказ. Где-то здесь, в этих песках, он умер.
Шел и шел белой дорогой. Потом лег ли, а может, упал и умер.
Степу я, конечно, не знал. Он жил задолго до моего рожденья. Осталась
память, рассказы. Мой нынешний - один из них.
В округе станицы Голубинской, что на среднем Дону, на всех ее хуторах,
далеких и близких: в Усурах, Липолебедевском, Каменнобродском, Тепленьком,
Липологовском - Степу-глухого знал каждый, от старого до малого. Степа чинил
обувку. Годы были тяжкие - двадцать первый да двадцать второй: голод, разруха,
только что война прошла.
О новой обуви в ту пору никто не помышлял. Перебивались ношеным старьем. И
Степа-глухой был спасеньем для всякой семьи, даром Божьим. Во-первых, он
брался чинить всякую рвань, ничего не отвергая. Лишь сокрушенно покряхтывал да
головой качал и лепил латку к латке. А во-вторых, он не требовал за труды свои
плату, работая лишь за харчи.
Откуда он взялся такой, малахольный ли, умом тронутый, толком никто не
помнит. Своего пристанища, дома он не имел. Мешок за плечами - все имущество.
Жил и кормился Степа в том доме, куда приходил работать. Жил, пока всю обувку
не перечинит. На Степу-глухого была очередь, и в других домах уже ждали его и
порой нынешних хозяев упрекали:
- Он вам пилы точит, а люди босые ждут.
Перечинив обувку, Степа собирал свои пожитки, шел в другой дом, никакой
платы не прося.
Бумажными деньгами в ту пору игрались дети да старухи обклеивали ими
крышки сундуков. Но Степа был "тронутым", и потому ему порой, может, для
очистки совести, вручали за труды эти пестрые бумажки. Он брал их на полном
серьезе, складывал в кисет.
- Сколько денег накопил, Степа? - порой подсмеивались над ним.
- Чего? - не слышал ли, не хотел ли слышать.
- Сколь у тебя денег?
- Много.
- Ну, сколь?
- Сто тысяч и еще два раза, - тако
