Екимов Борис - Мальчик На Велосипеде
Борис Петрович Екимов
МАЛЬЧИК НА ВЕЛОСИПЕДЕ
Рассказ
Утренний автобус на Большую Головку давно ушел, до вечернего было далеко;
а тащиться к грейдеру, на попутку, с чемоданом да объемистой сумкой не
хотелось. Оставалось одно - ждать.
Стеклянный теремок автовокзала лежал на отшибе от станции, считай, посреди
степи. Июльский солнечный день наливался жаром, в тесном зальчике становилось
душно, и выбирался народ на волю, на ветерок, располагаясь под навесами и в
соседней лесополосе, под сенью пыльных вязов.
Хурдин ожиданием не томился. Он не был на родине целых пять лет, а
последние три года и вовсе за границей работал, и потому теперь все казалось
ему таким милым для души: степь и горячий тугой ветер, просторное небо с его
чистой синью, и люди вокруг, их голоса и речи, от которых отвык, а теперь
слушал с жадностью. Людно было на вокзале и говорливо. Хурдин бродил и бродил,
бродил и людей разглядывал, останавливался, слушал.
- Ты со своей папиросой, как грех с душой, не расстанешься. Другая бабка
Надюрка. Та оденет чистый платок, цигарку завернет в локоть - и гайда в
контору,- прилюдно выговаривала своему мужику могучая рукастая баба.
А рядом сухонькая старушка изливала свою беду:
- Изболелась внучарка моя, такая господня страсть. С лица спала, желтая,
как стень, и все тело красными товрами пошло. Бывало, дишканит, по всему
хутору слыхать, а теперь чуть пекает.
Под кустами, за вокзалом, гармошка пиликала, и голос старательно выводил
припевки:
Моя милка черноброва,
Канафеты есть здорова!
Темные лица, кипенно-белые платки, лопатистые корявые руки.
Не вари кашу крутую, вари жиденькую,
Не люби девку сухую, люби сытенькую.
Старые женщины были чем-то похожи на мать. Может быть, просто годами.
Вспомнив о матери, Хурдин сразу же забеспокоился и невольно поглядел в ту
сторону, где лежал его хутор и где мать ждала. О своем приезде он не писал, но
мать должна была почуять. Она всегда угадывала наперед. Да и знала она, что
сын возвращается и, конечно, приедет.
На хуторе, в родном доме, Хурдин не был пять лет. В последний раз он
гостил там зимой, на крещенье. Холодно было на дворе и в дому. Хурдин уже
привык к иному и мерз. Мерзли ноги от ледяных полов, по ночам зябко было
спать, он чувствовал, что простывает. Мать топила днем и ночью, дров не
жалела, но дуло из-под пола, и окна тепла не держали.
- Гляди ты какой стал, прям блин пашаничный...- говорила мать.- А мы,
бывало, вот молодые-то были, в старом дому, утром встанешь, а ведрушка с водой
замерзла. А ныне чего...
Хурдин четыре дня лишь выдержал, отговорился делами и уехал.
Потом он жалел. Конечно, нужно было потерпеть. Потерпеть и пожить. И
ничего бы не случилось. Но разве предполагал он в ту пору, что не увидится с
матерью целых пять лет.
Гармонист в лесополосе припевал и припевал:
Милый мой Игнат Кривой,
Правый глаз шатается.
Давай выколем другой,
Он табе мешается.
Игнат Кривой в свое время был личностью знаменитой. Он объезжал хутора,
собирал тряпье и кости, и взамен одаривал ребятню свистульками и рыболовными
крючками, баб - пудрой да мазью, "жировкой" для белизны лица. В те
послевоенные годы Игнат, несмотря на стеклянный глаз, был завидным кавалером и
любил погулять. И потому его всегда ждали и встречали с радостью.
Вспоминая те давние годы, Хурдин забылся, и потому не сразу вернул его к
яви чей-то голос.
- Хурдин! Хурдин! Ты не оглох часом?!
Иван Ломтев, школьный товарищ из Вихляевки, звал его и дозваться не мог.
Был Ломтев на машине и
