Екимов Борис - Миколавна И 'милосердия'
БОРИС ЕКИМОВ
МИКОЛАВНА И "МИЛОСЕРДИЯ"
Который год уже по утрам в зеленой глухой чащобе вишен и слив, что
стоят вдоль забора, поет садовая славка. Солнца восход. Прохлада и ти-
шина. И вот зажурчала негромкая птичья песнь. Это - славка. Голос ее
негромок, словно тихий ручей, журчит и журчит. Комочек легкого пуха: с
ветки на ветку, с ветки на ветку, что-то склюнет - и снова журчит.
Никто ее не тревожит.
Окраина поселка. В нашем дворе - покойно. В соседском и вовсе глу-
хая тишь. Там старая Миколавна живет одиноко.
За высоким забором, за зеленой стеной деревьев ни с улицы, ни с на-
шего двора Миколавну не видать. Тем более что ходок из нее - никакой.
Телом тучная, тяжелая, с трудом она движется на подпорах: костыль да
клюка, а чаще - табурет, который толкает перед собой, на него опира-
ясь. Горе - не ходьба. И потому дороги ее коротки: от дивана, на кото-
ром ночует и днюет - то лежа, то полулежа, - до кухонного, обеденного
же, стола. А если по летнему времени на волю захочется из жаркой ком-
натной духоты, то с кряхтеньем и стонами выбирается Миколавна на
крыльцо, надежно укрытое от сквозняков стеклянными рамами и дверями. В
летнюю пору она подолгу сидит в этом стеклянном прогретом скворечнике,
вздыхая и охая, порою что-то мурлычет. Песни ее - словно птичьи, слов
не понять. И сама она будто большая старая птица, облезлая, обескры-
левшая, еле живая, прячется, словно в дупле, в глухой огороже стен,
высокого забора, густой зелени.
Только я слышу ее. Порой она меня окликает:
- Милосердию мою не видал?
- Не видал, - отвечаю ей.
- Увидишь, перекажи, пусть зайдет. Все мыкается.
"Милосердия" - это Дуня ли, тетка Дуня, а для молодых - давно уже
бабка Дуня, которая живет против нас, через улицу. Она - казак воль-
ный, в вечных походах. Ранним утром торопливо шлепают ее просторные
калоши через улицу, в соседский двор.
- Миколавна! - окликает она. - Живая?..
- Слава Богу, дышу... А всю ночь промучилась. Лишь чуток комариным
сном задремлю - и враз меня жаром осыпает...
И пошли речи известные, стариковские: о ночных хворях да недобрых
снах.
С веранды моей видна лишь крыша дома соседского да верх стены. Все
остальное заслоняет высокий забор да зелень. Но голоса и речи ясно
слышны. И словно вижу картину привычную: на крыльце, на низкой скаме-
ечке, - большая оплывшая Миколавна в просторной ночной рубахе, а рядом
- тетка Дуня, худая и востроносая, словно воробей. Она не присядет.
Костлявые черные ноги в просторных калошах покоя не ведают, с утра тем
более. Сучит тетка Дуня ногами, уже занудившись. Соседкиным жалобам
сострадает участливым быстрым говорком:
- Какая беда... Какая беда... Это надо... Беда так беда. - И успе-
вает новости выложить и собственное, больное: - Таиса Абрамкина своего
прогнала. Капеля он, говорит, и боле никто. Поросенок опять не жрет,
гад. Била его, била. Кобель гавкать не стал. Ночью, слыхала, кто-то
возле двора шалался, а он, сволочь такая, молчит. Нажрался и спит, нет
ему горя. Ныне дам ему порки.
Беседа течет обычная, она не смолкает. Но слышится по двору шле-
панье тетки Дуниных калош. Помойное ведро убрать, свежей воды принес-
ти. Летят короткие приказы с крыльца:
- Постановь... Прибери в сарай. Ведрушку - на крылец. Подотри...
Подай...
Шлепанье калош убыстряется. Вихревыми кругами носится тетка Дуня по
двору и скоро убегает, на ходу взахлеб передавая дела предстоящие:
- Макарьевна из проулка, ты ее знаешь, они кур помногу держали,
вроде помирает, надо бежать глядеть
