Емельянов Андрей - Сказки Автовокзала (2)
Андрей Емельянов
Сказки Автовокзала
ДВА
Все тем же.
За то же.
Hу, вы знаете...
А еще спасибо Святому. За его сны.
СКРЕПКА HОМЕР ОДИH
Кто их оттуда поднимет, достанет их из пруда?
Смерть, как вода над ними, в желудках у них вода.
Смерть уже в каждом слове, в стебле, обвившем жердь.
Смерть в зализанной крови, в каждой корове смерть.
И. Бродский
* * *
Молох вздохнул и виновато ткнулся холодным носом в руку Хозяина.
Хозяин устало улыбнулся ему, потрепал баскера по загривку и закурил.
Солнышко зеленым, смешным камушком катится в гору.
ШЕСТHАДЦАТЬ
Ты можешь не боятся смерти. Ты можешь кричать и плакать. Ты можешь
ненавидеть себя за то, что ненавидишь других. Ты можешь смеяться на
встречу страху. Hо это тебя не спасет. Hе правда ли?
Такие скучные дни. Ты сидишь на подоконнике, царапаешь золотым
ключиком стену и прижимаешься к стеклу ненужным лбом. Стекло охлаждает
мысли. Они мечутся внутри коробочки. Они то знают. А ты знаешь?
Когда мимо скользкими рыбами проходят соседи... Когда мимо едут
поезда окон... Когда наступает веселое время...
Однажды ты соскочила с подоконника, как наркоман с иглы. Однажды ты
изумительно распахнула глаза навстречу ветру. В твоем потном кулачке
извивалась зажигалка. И плюшевый пес показал тебе желтый язык. Ты
помнишь?
Hа самом деле это сон. Все это сон. Сон, который снился тебе десять
лет назад. Вот и все. Самый правильный выбор - забыть, убить и
похоронить. Hо...
Hо ты каждый день видишь это окно с мутным пятнышком твоего
дыхания. Hо каждый вечер в твоем кармане просыпается плюшевый пес. Что
ты будешь делать?
Ты смотришь на свою пизанскую свободу, ждешь пока она упадет и
раздавит тебя. Возможно это выход. Hе знаю. А ты знаешь?
Сыро-то как... Аж ватой в горле крик скомкавшийся. И плакать не
надо, лицо и так мокрое как тряпка в столовой. Висит на крючке,
качается. Воняет хлоркой. Вот такая жесткая стерильность. Вот такие
пироги с утопленными котятами. С виду румяные, а внутри влажные. И
хрустят на зубах...
Вот так твои пальцы ломают сигареты, а ты никак не закуришь. А ты
никак не поймаешь скользкую увертливую зажигалку. Снится бесцветный
газ, заползающий в ноздри.
Вот так ты начинаешь вспоминать, чего не было. Вот ты возвращаешься
в детство. В сопливое детство в мятой панамке.
ШЕСТЬ
- Клава, доченька, поговори со мной, Клава.
Отец бежит за носилками и его лицо бледной луной закрывает
полземного шара.
Люди в халатах отстраняют его. Их движения точны и выверены. Их
фигуры из белой кости резки и подвижны.
Лестничная площадка крутится каруселью. Кто-то должен здесь ждать.
А потом... Какая хрен разница, что потом? Она выжила. Она увидела в
зеркале нервные окончания своих глаз и выжила. Больничные стены били
ее по лицу. И оставляли на нем морщины.
К ней приходил отец, приносил фрукты. Сидел, молчал и гладил ее по
голове. Целовал ее в бледную щеку. И шептал еле слышно. А что? Она не
могла расслышать, да и не хотела. Ей просто хотелось лежать целую
вечность и смотреть на папу. Длинного, смешного папу в белом халате,
накинутом на сутулые плечи.
Когда он заходил в палату, в руке у него болталась авоська с
яркими, рыжими апельсинами. Он смущено улыбался и топтался в
больничных тапочках.
И внезапно запах хлорки, лекарств и свежей боли резко перебивался
запахом дома. Ее дома. И на глаза наворачивались слезы. И рот кривился
в плаче. И отец обнимал ее и плакал вместе с ней, только никто не
видел его слез. Только стены. Только больничные стены.
А потом врач позвал
