Житков Борис Степанович - Волы
Борис Степанович Житков
Волы
Все это было очень давно, когда я был мальчишкой (сейчас у меня усы
седые). Так что не удивляйтесь, если непохоже на сегодняшнее. На сегодняшнее
похожим осталось море. И на этом море случилось вот что.
Я плавал учеником на грузовом пароходе. Дело было осенью, и стояло
"бабье лето": тихая ласковая погода, и море - будто не море, а прудок в
саду. Глянцевое, масляное. Мы уже закрыли люки и ждали только капитана,
чтобы сняться в рейс. Прислушивались, не катит ли он на извозчике. Вдруг
прибегает наш капитан, а за ним какой-то грек, черный, потный, шапка в руке,
и этой шапкой все время красное лицо обтирает, и лопочет, лопочет, и кулаком
в грудь бьет. А наш толстенький спокойненько кругленькими ножками вышагивает
по сходне на борт. Кочегары опустились в свою кочегарку, зашевелились
матросы - сейчас сниматься в море. Нет! Наш Лобачев, капитан, тихим голосом
говорит мне: "Позови Иван Васильича". И ушел с греком в каюту. Я позвал
старшего помощника. Он через минуту выскочил от капитана красный, стукнул
кулаком по планширю*.
______________
* Верхняя часть борта.
- А, дьявол! Копейки он свои выгоняет! Хлев тут устраивать! Люди мыли,
скребли. Тьфу, тьфу! - и он со злостью три раза плюнул не за борт, а прямо
на нашу белоснежную палубу. А сам кочегаров с палубы гонял, чтобы пыли не
натрясли.
Грек уже рядом:
- Честное мое слово, они два дня не кушали ни одна соломинка и вот
крест! - он перекрестился шапкой в кулаке. - Мы все вымоем. Будет как
бумага.
Иван Васильич дико засвистел в свисток и тут же крикнул мне:
- Ты чего суешься? Смолинского ко мне!
Я побежал за боцманом. Горячка - этот Иван Васильич. Он, говорят, на
парусниках плавал, судно потопил хозяйское и теперь вот злится: не нравится
ему служить, да еще помощником. Смолинский шел навстречу. Иван Васильич
кричал:
- Грузить стадо целое! Да! Волов! Две сотни! Ну да! Прямо на палубу!
Взагон! Какие стойла!!
Я не глядел на берег, фу ты! За это время уж вся пристань полна была
волов. Какие-то дядьки сгоняли их палками в кучу, лупили по хребтам и сипло
кричали:
- Цобе, ледаща худоба!
Я сказал бравым голосом:
- А что? Не довезем, что ли?
- Дурак! - крикнул Иван Васильич, а Смолинский крепко глянул на меня. Я
обиделся:
- А что, капитан не знает, что делает? Тоже, значит, дурак?
- Крышу ему красить надо, каменный дом ставить, - сказал спокойно
Смолинский, - а с волов, знаешь... копейки хорошие.
Я гляжу, не выйдет ли на разговор капитан, но капитан крепко сидел в
своей каюте.
Я отошел и сказал на ходу:
- Это не на паруснике.
Ой, хорошо, что Иван Васильич не слышал!
Грек суетился на берегу, толкался среди волов, кричал на погонщиков. И
вот по грузовым сходням заскользили копытами волы. Они потерянно мотали
головами, а дядьки орали, нещадно дубасили и крутили им хвосты. Я решил, что
так оно и надо, и тоже выскочил на берег помогать. Я думал, капитан видит из
окна каюты мою работу. Мне жаль было волов, но я решил, что надо тут
по-деловому, остервенился, хватил одного в зад камнем. Промазал и зашиб
плечо греку. С нашего борта захохотали.
- Так! А ну еще его!
Мне пришлось тоже хихикнуть. Но тут Смолинский вышел на берег; взял
меня за плечо и сказал:
- Ты иди, продуй рулевую машину, а это не твоя работа.
Тут я заметил, что к нему подошли женщина и девочка лет пятнадцати. Она
глядела на меня и смеялась. Видела, должно быть, как я камнем-то. С парохода
слышались резкие свистки Ивана Васильевича. Он кричал на погонщиков:
-
