Забирко Виталий - Побег
Виталий ЗАБИРКО
ПОБЕГ
1
В последнее время Кирилл стал плохо спать. Вечером, когда их всех
привозили из Головомойки, когда голова раскалывалась, разламывалась,
разваливалась от сверлящей мозг боли, он, с трудом, пересиливая
тошноту, выхлебывал свой бачок устричноподобной склизлой похлебки,
шатаясь от усталости, выстаивал вечернюю поверку, затем добирался до
барака, валился на свое место и мгновенно засыпал. Но уже под утро,
еще затемно, собственно, еще ночью, он просыпался и до самого подъема
неподвижно, без сна, лежа на поросших грубой древо-шерстью нарах,
мечтая о куреве. Он перебирал в уме все марки сигарет, которые ему
доводилось курить: от легких болгарских, ароматизированных и
витаминизированных, с традиционным фильтром, до контрабандных турецких
с голубым табаком, с кашлем затягивался деревенским
самосадом-горлодером и даже опускался в самую глубь воспоминаний, в
детство, когда они вдвоем с дружком Вихулой забирались в дальние
уголки виноградников и тайком от всех, а главным образом прячась от
сторожа деда Хрона, курили крупно протертые сухие виноградные листья.
Сейчас бы он курил любые - дубовые, кленовые, любой лиственный эрзац,
но здесь, в лагере, не росло ничего, кроме деревьев-бараков, а о
листьях редкого местного лесочка, начинавшегося сразу же за усатой
оградой, можно было только мечтать.
Он перевернулся на другой бок - раздразнил себя, даже засосало под
ложечкой, - и, уставившись в сереющую предрассветную мглу, постарался
не думать, забыть, выбросить из головы все о сигаретах, папиросах,
сигарах, трубках, мундштуках, самокрутках, листовом и нарезном табаке,
заядлых и посредственных курильщиках... вплоть до последней затяжки,
последнего глотка крепкого, сизого табачного дыма. Энтони никогда не
курил, в его время еще не курили - он здесь давно, девять лет,
"старичок", старожил местный, можно сказать, обычно в лагере больше
семи лет никто не протягивает; Нанон забыла, что такое курить... и
Портиш тоже, а Михась, как сам говорил, так вообще не брал в рот этой
отравы, и Лара не пробовала... Ну а пины, так те совсем не знают, что
это такое, тоже не пробовали, не нюхали табаку... Да и откуда им
знать, что это такое?! Да и сам ты, Кирилл, давно перегорел,
перетерпел, забыл о нем и вдруг - на тебе! - вспомнил, всплыло в
памяти, засосало, разбередило душу... Он застонал и судорожно вцепился
в деревянную шерсть нар. Боже, не думать, только не думать, выдавить
из себя, пересилить!.. Клещами впивается и сосет, сосет, накатывается
тошным клубком темноты, началом сумасшествия, "пляской святого
Витта"... Когда всех в очередной раз привезут из Головомойки и все
вылезут из драйгера как люди, как пины, живые, пусть шатаясь от ноющей
пустоты в голове, с прочищенными, опустошенными мозгами, ты, лично ты
- Кирилл Надев! - с выпученными, налитыми кровью глазами грянешься с
борта на твердый, серый, со скрипящей, как тальк, пылью плац и начнешь
по нему кататься, судорожно извиваясь, завязываясь в узлы, и выть,
выть по-звериному сквозь бешеную пену, хлопьями летящую изо рта... А
все будут молча стоять вокруг тебя неподвижным скорбным кругом: худые,
изможденные, с потухшими пустыми глазами - небритые серые мужчины,
ссохшиеся корявые женщины и пучеглазые пины. И никто не поможет тебе,
не схватит, не скрутит, не надает пощечин - очнись! - потому что это
бесполезно, ни к чему, уже пробовали... А затем подоспеет смерж, эта
падаль, этот слизняк, полупрозрачная манная каша, разгонит всех и
направит на
