Ибрагимбеков Рустам - У Нас На Углу
Рустам Ибрагимбеков
У НАС НА УГЛУ
К голому, без штукатурки, зданию нашей школы примыкало здание главного
управления милиции, и два этих дома возвышались над скученными одноэтажными
строениями, кривыми улочками, большим пустырем, невольно образуя единый
архитектурный ансамбль, вызывающий у суеверных родителей острое предубеждение
против нашей школы.
По всему пустырю возле школы, способному сохранять на многие недели
дождевые лужи, были разбросаны, а местами аккуратно разложены большие камни,
по которым после особо сильного дождя скакали школьники и милиционеры, чтобы
перебраться через бурный поток, низвергающийся на пустырь и близлежащие улочки
с нагорной части города.
А через некоторое время, когда наконец жгучее апшеронское солнце
справлялось с потоком и пустырь начинал местами проступать среди мутных луж,
обнаруживалось, что нецензурное название из двух слов, с давних пор
закрепившееся за низиной, в центре которой располагалась наша школа,
удивительно точно передает ее своеобразие - пустырь оказывался заваленным
консервными банками, всевозможным тряпьем, дохлыми кошками и другими дарами
щедрого дождевого потока.
Так обстояли дела в первые послевоенные годы, и в те времена в нашей школе
учились отчаянные люди. И я тоже тогда некоторое время был отчаянным
человеком. Я хорошо помню, как я им стал, как я был отчаянным я как это
кончилось.
В классе я был самым маленьким по возрасту, по росту, поэтому в школе я не
мог позволить себе сколько-нибудь заметной отчаянности, дома меня во всем
ограничивал мой старший брат - сам в достаточной мере отчаянная личность. Но
все-таки и мне удалось в те славные времена, когда отчаянность была возведена
в ранг основной человеческой добродетели, хоть и недолго, пожить, сознавая
свою полноценность и уж во всяком случае, не ощущая своей инородности в
тогдашнем мире отчаянных людей.
На пустыре возле школы я отыскивал среди луж что-нибудь,, отвечающее моим
представлениям о современных средствах нападения, и направлялся домой, чтобы
почувствовать себя смелым, сильным и уважаемым человеком.
Он сидел на низкой скамейке перед зелеными, с облупившейся краской,
воротцами. Обсаженные редкими кустистыми усами губы его судорожно дергались
вверх, вниз, в стороны, проваливались куда-то в глубь большого беззубого рта,
чтобы, появившись под крючковатым носом, продолжить свое беспрестанное
движение.
Он увидел меня, как только я обогнул сапожную будку метрах в десяти от
него, и тут началось самое смешное - он никак не мог проскочить в ворота: в
ужасе бился в них, наскакивая то на стенку, то на закрытую левую створку.
Проскочив наконец во двор, он спрятался за мусорными ящиками. (Теперь он
будет время от времени выглядывать оттуда, чтобы выяснить, ушел я или нет.)
Пока я кидал в него крысу, подобранную на школьном пустыре, а он бился в
воротах и кричал, все уже собрались, и мне следовало теперь, как обычно,
подержать его за ящиками минут двадцать, сопровождая это оскорбительными
приглашениями выйти на улицу и поговорить со мной по-мужски, один на один. Но
очень хотелось есть, и я решил сократить ежедневную программу, компенсировав
это короткой, но эффектной импровизацией, - сделал вид, что направляюсь к нему
за мусорные ящики. А когда он метнулся к лестнице, ведущей в маленькую
комнатку над воротами, где жила его мать - дворничиха Зейнаб, я затопал ногами
и заулюлюкал, что привело зрителей в сильное возбуждение. Особенно сапожника
Давуда, который смачно выругался и забросил
