Калинин Виталий & Александр - Влюбленные
Калинин В.В., Калинин А.В.
Влюбленные
Мы молчим уже четверть часа. В нашем молчании нет ничего неловкого,
напряженного. Это не пауза в разговоре слабо знакомых собеседников,
когда невольно начинаешь барабанить пальцами по столу и мучительно
подыскивать темы.
Нет! Мы часто молчим вот так. Ведь для влюбленных совсем не нужно слов.
Но любим ли мы друг друга? О да! Я очень люблю ее. Это сладко ноющее
тревожное чувство. Его трудно передать. А любит ли она меня? Возможно...
То есть, она думает, что любит, пытается убедить себя, поверить, что любит.
Она лелеет и воспитывает это чувство -- то немногое, что дарит ей успокоение
и отраду. А вот любит ли на самом деле? Наверное...
Шестилетний мальчик в рассматривает мой портрет на стене. Ее сынишка.
Белоголовый и пушистый, словно одуванчик. Когда-то и я был таким же
сорванцом -- как давно, страшно полумать! В синих как небо глазах одуванчика
застыла капелька серьезности. И не мудрено. На портрете (а он большой, во весь
рост) изображен взрослый и скучный, даже суровый дядька. Кстати, напрочь
лишенный сходства со мной. От такой картины невольно загрустишь. Но портрет
выполнен известным мастером, и, пожалуй, стоит немалых денег. Мальчишке совсем
не скучно у меня дома. Еще бы! Здесь столько много интересных вещей.
Я чувствую, что мальчуган хочет подойти к портрету поближе и потрогать пальцем
засохшие мазки краски, но побаивается слуги. Я тоже был озорником. Помню,
удрал однажды от родителей в такой вот дом...
Мальчуган очень похож на нее...
Мы стоим и молчим. Молчание способствует пониманию лучше, чем тысяча пустых
слов. По вечной женской привычке она порой обрушивается на меня с упреками, но
быстро одергивает себя. Он знает, как я этого этого не люблю. В общем-то, она
неплохо меня знает. Например, никогда не просит у меня денег. Никогда, хотя
моголетняя бедность уже бросила на нее трудносмываемую тень.
Зачем она ко мне приходит? Ведь я не дам ей ничего. И она, похоже, это уже
поняла. Но она приходит.
Порой... Мне становится при этом не по себе, порой она меня даже... благодарит.
Хотя благодарить меня не за что. Не я ли причина всех ее несчастий, тех, что
накрыли ее лицо пока неуловимой, но все же преждевременной вуалью старости?
Наверное, она все же меня любит...
Мы стоим и молчим. Когда она приходит ко мне в дом, я ни чем ее не угощаю.
Не предлагаю даже присесть. Так уж здесь заведено. Мы стоим и молчим, не
обращая на бормотание моих слуг, ряженных -- дань традиции -- в нелепые
одежды.
Как я люблю ее! Я хочу спрятать ее своих объятиях, но привычно глушу
порыв. Я все же похож на себя, изображенного на картине. Там я тоже
раскинул руки, словно для объятий, но ладони мои что-то крепко держит.
А она еще не знает самого главного. Я скоро убью ее! Да, да! Я уже наметил
и час и дату. Я знаю, как это произойдет, как в мире все побелеет. Белый
фургон "скорой помощи", белые халаты, ее мертвенно-белое лицо, и синие
всполохи мигалки, при которых мир мгновенно охватывает бледность. Я все вижу
совершенно отчетливо, и не отвожу взгляд -- за свою жизнь я привык к
подобным картинам. Я знаю, как все будет, ведь я знаю все на свете.
Но все же я боюсь, страшно боюсь одного -- ненароком попасть взглядом
глаза малыша, мгновенно повзрослевшего и ставшего почему-то еще больше похожим
на нее.
И вот мы молча прощаемся. Она берет за руку сына и уходит в светлый
прямоугольник, в распахнутую настежь дверь храма, а язычок огня доедает ее
свечу -- как и сотни других свечей, зажж
