Кальпиди Виталий - Ресницы
Виталий Кальпиди
РЕСНИЦЫ
# # # # #
Мушиный танец звезд, на всё, на всё похожий.
Безумная шумит сухих небес трава.
И духа серебро во мне покрыто кожей
несеребра.
На отмели времён, прижавшись к человеку,
вселенная молчит, не кратная семи,
а кратная его отчаянному бегу
вдоль смерти искони.
Мы всё ещё бежим в продолговатом дыме
дыханья своего по мякоти земной
и падаем в неё такими молодыми,
что просто - божемой.
Нас облегает снег, нас обретают воды,
чужая память нас волочит по земле,
мы падаем в костры невидимой свободы
и ползаем в золе.
Нас настигает жизнь, когда мы умираем,
и взглядом, и рукой мы раздвигаем смерть,
и смотрим на себя, и безупречно таем,
и продолжаем петь.
И рушится трава, и птицы исчезают,
и дети голосят, и рушится трава,
и духа серебро торжественно пылает
в тисках несеребра.
# # # # #
Допустим, ты только что умер в прихожей,
и пыль от падения тела границ
луча, что проник из-за шторы, не может
достичь, но достигнет. Красиво, без птиц,
за окнами воздух стоит удивлённый,
захваченный взглядом твоим, что назад
вернуться к тебе, отражённым от клёна
в окне, не успеет, и всё-таки сжат
им воздух, но это недолго продлится:
твоё кареглазое зренье дрожать
без тонкой, почти золотой, роговицы
сумеет четыре мгновения - ждать
осталось немного. Большая природа
глядит на добычу свою. Говорю:
не медли у входа, не медли у входа,
не бойся - ты будешь сегодня в раю.
И всем, кто остался, оттуда помочь ты
сумеешь, допустим, не голосом, не
рукой, и не знаком, и даже не почтой,
которая ночью приходит во сне,
но чем-нибудь сможешь - я знаю наверно...
Ты всё-таки умер. И тайна твоя
молчит над землёю, да так откровенно,
что жить начинает от страха земля:
и звёзды шумят, как небесные травы,
и вброд переходят своё молоко
кормящие матери слева - направо,
и детям за ними плывётся легко.
# # # # #
Девственниц в этом городе определишь по теням,
оные окантованы иначе, чем у других
женщин (учти коррекцию, действующую по дням
пасмурным, менструальным - во-первых и во-вторых).
Жизнь в этом псевдогороде вышла из берегов
и затопила поймы смерти, перемешав
сроки своей селекции, и лёгкие стариков
трутся о сизый воздух, который и так шершав.
Мать и дитя - две самовсасывающиеся
воронки - выходят в город взаимну любовь справлять,
бегают по аллеям, мужчину себе ища,
и, наконец, ребёнок всепоглощает мать.
Снег переделан в воду (или - наоборот),
плоские, точно в профиль Гоголь, стоят дожди,
и, закрывая уши, но открывая рот,
дольше детей и женщин жеманно живут вожди.
Знаешь, а бесконечность не бесконечна, как
ей бы хотелось. Слушай, ты не такой глупец,
чтобы не догадаться в ней обнаружить брак:
вместить она не умеет мысль, что придёт конец.
Похоть стоит как хохот. Страсть, отвернув лицо,
превозмогая город, делает секс сырым.
Невинный Сатурн не может проникнуть в своё кольцо -
поклон фарисею Фрейду и пейсам его седым.
Тебе хорошо от страха. Страху легко с тобой...
Море стоит за кадром стихотворенья, но
отсвет его на город падает голубой,
и город, переливаясь, изображает дно
этого моря. Море высохло за кормой
текста, в седой пустыне город висит - мираж:
папа идёт по небу, глупый и молодой,
кажется, в мятых брюках, даже сорочка та ж,
в которой он испугался жизни. Вокруг него -
высшая степень рабства, т. е. свобода, и
если хочу чего-нибудь теперь я, то одного:
гл'азы мои не видят, уши мои глухи.
ИЗ ДНЕВНИКА
...Что с того, что ты в детстве боялся стоять в коридоре,
возле старой клад
