Канчуков Юрий - И Милость К Падшим
Юрий Канчуков
"И МИЛОСТЬ К ПАДШИМ..."
Утром, раскладывая на прилавке киоска свежие газеты и журналы, он, как
всегда, второй уже год подряд, слушал разговоры в очереди за стеклом.
Разговор сегодняшний не отличался от прежних, то есть был вздорным, про то,
что в газетах вчерашних-позавчерашних, которые уже прочитаны и выброшены,
наверное, в мусор, куда им и дорога. Hо сегодня один из стоящих впереди, у
окошка, лысый, с рябым лагерным (нет, конечно, не лагерным, просто больным,
усталым) лицом и знаком отличника какой-то пятилетки на лацкане дешевого
пиджака, молча слушавший очередной вольный треп про прошлое партии и
прежних ее вождей, вдруг махнул рукой (тут Карабасов и уточнил его
коротким, от газет, взглядом) и хрипло вставил трепачам, всем сразу:
- Тут муж и жена разводятся - хрен разберешь, кто виноват, а у них там,
наверху... А-а...
Еще раз махнул рукой и больше уже ничего не говорил. Купил потом, в отличие
от всех остальных, бравших снопами, только "Правду". Даже "Огонька" проклятого,
которого на Карабасовский центральный в городе киоск выделяли всего (целых!)
десять штук, не взял. И Карабасов мельком подумал, что с этим партийцем (в том,
что тот - партиец, причем не позже, чем с 36-го, Карабасов почему-то был твердо
уверен) он мог бы поговорить. Просто поговорить, даже без
водки, которая стояла в холодильнике, имелась, но - без нее: одними чистыми
словами, без трухи газетной, одну правду, ничего кроме правды, про жизнь,
которая была-была и стала вдруг совсем другой, то есть, считай, уже прошла и
больше не будет... Hо лысый дал подрасчет, "пятак", и у Карабасова не нашлось
повода даже рта раскрыть, что можно было бы сделать, давая сдачу. И тот ушел,
сунув на ходу "Правду" в левый внутренний карман пиджака, за лацкан с
брежневским значком, который Карабасов простил ему за услышанное. И осталась у
Карабасова только сказанная тем фраза, тоже про жизнь, но лишь про сегодняшнюю,
идущую сейчас, теперь, будь оно неладно, хотя и так бывало... Да нет, даже в
войну было лучше. В войну тоже было горько, но, во-первых, тогда дело делали
реальное, трудное и... да-да, кровавое, а, во-вторых, разговорчики такие, как
сейчас, про политику, если и случались, то были короткими: раз-два и дело - в
трибунал, где уже и не разговаривали вовсе, а только делали дело, хотя... Hу
конечно, конечно: с ошибками. Hо было не до ошибок, в счет была только Победа,
которую они выстрадали, "за ценой не постояв", отстояли и потом много раз,
вплоть до сейчас, отстаивали. И так и должно быть, и так будет всегда, пока они
- хотя бы один из них - живы. А вот о том, что будет потом, Карабасов не знал.
Теперь уже - не знал, хотя всё равно верил в свое.
Он просто торговал газетами, шестидесятидевятилетний Карабасов, бывший...,
бывший..., бывший..., нынешний пенсионер-киоскер собственного значения. Два года
уж как нынешний.
Газеты расходились сразу, и Карабасов не знал: огорчаться этому (да
радоваться же: глаза ему не мозолят кипами своими!) или радоваться (да какая ж
радость - зло сплошное, что такое сегодня не только публикуют, но и берут
нарасхват, как бананы какие-нибудь или карамель "Мечта"). Hо как ни относись, а
после обеда в ближайшем к киоску кафе сидел он в пустой своей стеклянной
скворечне на фоне какого-нибудь сильно выцветшего и теперь уже не синеющего, а
голубеющего сзади на полке "Ашхабада", журнала без скандалов и разоблачений,
неизвестно как и на кой сюда, в подмосковное Лучино, поставляемого. Сидел и вяло
прито
