Каралис Дмитрий - Если Человек Хочет Жить
Дмитрий Каралис
Если человек хочет жить
Если человек хочет жить, то медицина бессильна, - говорят опытные
доктора.
В конце семидесятых я прочитал в статье академика Трапезникова формулу
успеха: надо знать, мочь, уметь, хотеть.
В детстве я иногда слышал материнские попреки: Нет слова не могу, есть
слово не хочу! Мне казалось, мать сильно преувеличивает, а то и
заблуждается.
...Когда немцы уже подступали к Ленинграду и отец стал настаивать,
чтобы мать эвакуировалась вместе с детьми, она ответила, что если она в одну
минуту усмиряет пьяного дворника Шамиля Саббитова, то не ей бояться
какого-то плюгавого фюрера.
- Чихать мы хотели на этих фашистов, - сказала мать, пеленая дочку. -
Правда, Надюша? Пусть только сунутся. Ленинград - это им не Париж с
кафешантанами. Тут народ посерьезней.
Отец в сером железнодорожном кителе насупленно расхаживал по комнате и
уговаривал мать уехать, пока не поздно. За его движениями, насторожив уши,
следил косматый Джуль. Он лежал на полу, уместив голову на мощной лапе.
- Не уговаривай, Коля, - мать взяла на руки дочку и выпрямилась. -
Останемся вместе. Я ведь тоже кое-что обещала, когда получала партбилет.
Джуль зевнул, лязгнув зубами, и пошел в коридор - спать.
Отправив в эвакуацию старших, мать с Надеждой осталась в Ленинграде.
Надежда родилась в августе сорок первого, когда в городе еще не знали,
что такое бомбежки, но из родильных домов уже выносили детские кроватки и
ставили койки для раненых.
Отец привез с огорода в Стрельне недозрелую капусту, заквасил ее в
бочонке, снес тот бочонок в подвал и, наказав матери беречь себя и дочку,
уехал на Ириновскую ветку Октябрьской железной дороги; туда, где сейчас
стоят мемориальные столбы, ведущие счет километрам Дороги жизни.
Мать начала сдавать кровь - донорам иногда выдавали паек.
Джуля съели еще осенью.
Зимой сорок первого мать завязывала себе рот и нос полотенцем,
смоченным в скипидаре, чтобы не слышать одуряющего запаха, когда она брала
из того бочонка щепотку капусты, чтобы приготовить Надежде отвар.
Отец появлялся редко.
На левой руке у матери был шрам от ножа. Она воткнула нож в ладонь,
чтобы не выпить самой теплую солоноватую воду, оставшуюся после мытья
бочонка. Шрам был маленький, едва заметный - нож, проколов ссохшуюся кожу
ладони, сразу уперся в кость.
Всю блокаду отец водил поезда. На его трассе был отрезок пути, который
назывался коридором смерти. Проскочить его без потерь удавалось либо ночью,
либо на полном ходу при контрогне нашей артиллерии. Немцы били по хорошо
пристрелянной цели.
Я помню, как мы с отцом ходили смотреть его паровоз в депо около
Финляндского вокзала. Я иду по рельсу, щурясь от бегущего по нему солнца, и
отец держит меня за руку. Темные шпалы пахнут мазутом. Мы проходим мимо
тупоносых электричек с распахнутыми дверьми и оказываемся возле маленького,
словно обрубленного сзади, паровоза-"овечки". Ступеньки. Блестящие поручни.
Забитые фанерой окна. Слабый запах шлака. Отец трогает рычаги, открывает
черную топку, что-то рассказывает мне. Большая, как ковер, металлическая
заплата. Заплатки поменьше. Остальные отцовские паровозы не дожили до
Победы.
В конце войны мать наскребла денег и купила породистого щенка, которого
назвала Джулем. Вернувшимся из эвакуации детям она сказала, что первого
Джуля отдали на фронт и он погиб с миной под танком. Дети хмуро выслушали
легенду о своем любимце и с готовностью приняли в свою компанию
Джуля-второго. И только много лет спустя, когда мать пов
