Каратыгина Н - Через Борозды
Н. Каратыгина
ЧЕРЕЗ БОРОЗДЫ
РАССКАЗ.
В коридоре у стены, роняющей слюнявую сырость, мужчина загородил до-
рогу женщине.
Женщина покачивалась, перепадая с каблука на каблук. Не могла овла-
деть шаткими, разбегающимися, будто к чужому телу привязанными ногами.
Руки тяготели вниз, затылок опрокидывался пудовиком.
- Эх, Птиченька, - сказал мужчина. - Молвите словечко, и все уладит-
ся. Ну, тихохонько. Я услышу.
Скрипело перьями, плевало копотью, пылью грязное учреждение.
- Птиченька, пойдем, запишемся. Сына вашего подыму на ноги. Вы не
сомневаетесь, что Кирик меня полюбил?
Он подхватил ее - она падала - и посадил на скамью.
Буйно взлетающий вверх лоб и золотые вихри волос, точь-в-точь поле
пшеницы, склонились к женским коленям. Повеяло теплым запахом от затылка
и таким мощным, выгнутым мостом лег он перед лицом женщины. Она смотрела
на белое пятнышко шрама около уха... Как хороша чужая мощь!.. И не уди-
вилась поцелую, павшему, как молния, в ее ладонь.
Он целовал и говорил... Он ли говорил, она ли вспоминала?..
Текучая жизнь вставала перед ними, оба ее знали, ощущали, а кто зак-
реплял ее звуками в бреду темного коридора, не все ли равно...
Колючий хлеб. Сахарин д-ра Фальберга. Скользкое полено, кривой ко-
лун... Мальчик, говорящий: "Мама, дай хлеба".
Вчера он выкрал весь хлеб и на упрек ответил: "Разве дурно есть, ког-
да голоден?"... Самой хотелось разом съесть оставшийся кусок, жадно раз-
рывая мякину.
Ох, тягота ненавистного тела!.. Любила когда-то свою грудь, волновала
сама себя валкими плечами, а теперь об эту грудь можно ушибиться... И
еще... чулки... сквозящие телом... И дорога домой, по безглазым улицам,
между зданиями, лежащими, как заколоченные гробы.
И пять этажей!.. О, эти сбегающие вниз, готовые к услугам, распрос-
тертые ступени... Борьба с каждой из них... Надо подняться, постучать и
услышать детский голос: "Мама, ты?"
Да, это мама. Пришла мама, волочась через сотню ступеней, чтобы при-
нести тебе кусок хлеба, разломить последнюю щепку и выстукать хребтом
воблы окоченевшую плиту...
- Руку дайте. Пойдем, Птиченька.
Вышли на площадь, разбежавшуюся и прилегшую в отдалении красными до-
мами.
Мужчина глянул в упор и расставил ноги шире, устойчивее:
- Во-первых, я вас люблю. Во-вторых, - загнул второй палец с приятным
круглым ногтем, - я вам смогу понравиться, я знаю. В-третьих, долго не
протянете без посторонней помощи, я же хорошо устроен, вам известно.
В-четвертых, не все ли вам равно, а нам с Кириком будет лучше, если мы с
вами поженимся.
Она смотрела на все четыре загнутые пальца и на пятый, оставшийся. Он
был весь против, один против доводов четырех. Рука стала неприятной. В
глаза лезла эта кряжистая, чуть свинцовая, рабочая рука и соблазняла.
Мужчина ждал. Потом вдруг засмеялся, осветив лицо очаровательной
улыбкой. Широко взмахнул правой рукой и кинул ладонью вверх:
- На... Хошь?
И победил.
Как было им не залюбоваться!..
Довел до дому, но не вошел.
- Сейчас у нас митинг, между своими, уж я поговорю... Сегодня у меня
радость, вы...
Кирик за дверью спросил:
- Мама?
Мужчина взял Птиченьку за плечи.
- Так ты помни, - сказал ей. - Ты невеста Андрея Гвоздева. Этого бу-
дет из памяти не стереть. И потом, не бойся...
Поцеловал в губы, она ему ответила.
И расстались.
Вечером стучала воблой о плиту, расколола пять полен. Думалось тихо и
просто.
Андрей Гвоздев говорил, что получит две сажени дров. Он - рисовальщик
в журнале моряков и печатник, к тому же... Хорошие, сме
