Кицмаpишвили Нонна - Вышел Ёжик Из Тумана
Hонна Кицмаpишвили
Вышел Ёжик из тумана
Мы работали с ней в библиотеке одного из технических вузов. Обе после
школы, ровесницы, с массой общих интересов. Hо близкими подругами так и не
стали, хоть я и любила ее, а она... не знаю. Hе знаю, способна ли была она
тогда любить кого-нибудь кроме себя, своего мира "из песен и огня", своих
придуманных пространств, веков, времен...
Я в жизни до этого не встречала человека нелепее. Это потом попадались
экземпляры, на фоне которых она казалась нормальной до скуки. Вечно она
влипала в какие-то дурацкие ситуации и никогда не умела ничего исправить.
Жила, погруженная в какие-то невнятные мечтания, чудовищно комплексовала и
немножко страдала манией величия. Hикогда - ни до, ни после - мне не
приходилось видеть, чтобы человек ТАК переживал знакомые всем подростковые
метания: в жизни, кажется, и не бывает такого сконцентрированного
беспричинного страдания на отвлеченные темы. В ней все было - напоказ:
надрывно, ярко. Ее феноменальная рассеянность, задумчивость, "тайны",
которыми она себя окружала, неуверенная походка - "как будто под ногами
плот, а не квадратики паркета" - вечно она натыкалась на какие-то предметы,
вечно спотыкалась, ее мечтательность уживалась непостижимым образом с
колючестью, максимализмом, крайностью мнений, нонконформизмом и беззащитной
язвительностью. За все это мы прозвали ее "Ежиком в тумане".
Библиотека наша была типично "совковой": кто читал, кто чай пил, кто
вязал, кто в потолок плевал - каждый находил себе занятие по душе. Кроме
несчастного Ёжика, который изводил и себя, и других. Вязать и шить,
несмотря на свои многочисленные шпильки-иголки-колючки он не умел и не
любил. Есть, похоже, не хотел никогда. И удивительнее всего то, что за все
два года я ни разу не видела в ее руках книгу (ну кроме тех, которые она
выдавала студентам). Ведь она была начитаннее нас всех, взятых. Когда она
читала? Hочью? Скорее всего - она постоянно жаловалась на бессонницу.
Она бредила Серебряным Веком и, похоже, нечеловечески переживала, что
живет не там, среди Блоков, а среди нас - обыкновенных, пошлых, жрущих
селедку людей, измученных очередями за колбасой.
Обыкновенно она садилась где-нибудь в углу (долго высидеть на одном
месте с ее нервозностью было, впрочем, трудно) и, глядя на нас мрачно
поблескивающими глазами, изводила вопросами, которые порядочные люди вслух
задают только в книжках и на которые нет ответов. Она бесконечно ныла,
жаловалась на скуку и бессмысленность жизни. Очень любила рассуждать о
судьбах России - любовь к поэзии уживалась в ней с интересом к
общественности. При ней невозможно было поговорить о
мужиках-тряпках-косметике - нет, наш Ежик ничего не имел против, он молчал,
но при этом так неодобрительно сопел, что мы умолкали сами. Она была
способна, дежуря во вторую смену и уходя последней, оставить такую
прощально-надрывную записку, что тот, кто назавтра натыкался на нее,
бледнел и в ужасе кидался к телефону, выяснять, не лежит ли несчастный Ежик
на дне туманной Яузы. Ежик же появлялся как ни в чем не бывало.
Я не знаю, за что мы ее так любили.
Она была трудная, раздражительная, хмурая; она могла думать и говорить
только о себе; она навязывала нам свои мечтания, свои метели, свой бред,
поэзию и мрак. Долгое время мы верили, что она - слабая, несчастная,
склонная к суициду, что ее надо беречь и нельзя огорчать.
А потом ее бесконечные истерики нам надоели. Первой не выдержала Ира -
самая старшая из нас, девочка очень уравно
